Достоевский. Бесы. Глава 7. Часть 2.

Верховенский замечательно  небрежно  развалился на стуле в верхнем углу
стола,  почти ни с  кем не поздоровавшись.  Вид его был  брезгливый  и  даже
надменный. Ставрогин раскланялся  вежливо, но несмотря на то, что все только
их  и  ждали, все  как  по  команде сделали  вид, что их почти не примечают.
Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.
     - Ставрогин, хотите чаю?
     - Дайте, - ответил тот.
     -  Ставрогину чаю, - скомандовала  она разливательнице, - а  вы хотите?
(это уж к Верховенскому).
     - Давайте, конечно, кто ж про это гостей спрашивает? Да дайте и сливок,
у вас всегда такую мерзость дают вместо чаю; а еще в доме именинник.
     - Как, и вы признаете именины? - засмеялась вдруг студентка; - сейчас о
том говорили.
     - Старо, - проворчал гимназист с другого конца стола.
     - Что  такое  старо? Забывать  предрассудки не  старо,  хотя  бы  самые
невинные, а  напротив, к общему  стыду, до сих пор еще ново, - мигом заявила
студентка,  так  и  дернувшись  вперед  со стула. -  К тому  же нет невинных
предрассудков, - прибавила она с ожесточением.
     - Я  только  хотел заявить, -  заволновался  гимназист  ужасно,  -  что
предрассудки хотя, конечно, старая вещь и надо  истреблять, но насчет именин
все уже знают, что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное время, и
без  того  уже  всем  светом  потерянное, так что можно бы  употребить  свое
остроумие на предмет более нуждающийся...
     - Слишком долго тянете, ничего не поймешь, - прокричала студентка.
     - Мне кажется, что всякий имеет право голоса наравне с другим, и если я
желаю заявить мое мнение, как и всякий другой, то...
     -  У  вас никто не отнимает права вашего  голоса, - резко  оборвала уже
сама хозяйка, - вас только  приглашают  не мямлить,  потому что вас никто не
может понять.
     - Однако же, позвольте заметить, что  вы меня не  уважаете; если я и не
мог докончить мысль, то  это не оттого, что у меня нет мыслей,  а  скорее от
избытка мыслей... - чуть не в отчаянии пробормотал  гимназист и окончательно
спутался.
     - Если не умеете говорить, то молчите, - хлопнула студентка.
     Гимназист даже привскочил со стула.
     - Я только  хотел заявить, -  прокричал он, весь горя от стыда и  боясь
осмотреться вокруг, - что вам только хотелось выскочить с вашим умом потому,
что вошел господин Ставрогин - вот что!
     - Ваша мысль грязна  и безнравственна и означает все ничтожество вашего
развития. Прошу более ко мне не относиться, - протрещала студентка.
     -  Ставрогин,  - начала хозяйка,  -  до вас тут кричали сейчас о правах
семейства, - вот этот офицер (она кивнула на родственника своего, майора). И
уж конечно не я стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешенным.
Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства в смысле того
предрассудка, в котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?
     - Как откуда могли взяться? - переспросил Ставрогин.
     -  То-есть мы  знаем, например,  что  предрассудок о боге  произошел от
грома и молнии, - вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами
на Ставрогина; - слишком известно,  что первоначальное человечество, пугаясь
грома  и  молнии,  обоготворило  невидимого врага,  чувствуя пред  ним  свою
слабость. Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться
само семейство?
     - Это не совсем то же самое... - хотела было остановить хозяйка.
     - Я полагаю, что ответ на такой вопрос нескромен, - отвечал Ставрогин.
     - Как так? - дернулась вперед студентка.
     Но  в  учительской  группе  послышалось хихиканье, которому  тотчас  же
отозвались с другого конца Лямшин  и гимназист, а за  ними  сиплым хохотом и
родственник майор.
     - Вам бы писать водевили, - заметила хозяйка Ставрогину.
     -  Слишком  не  к  чести  вашей относится, не  знаю,  как вас зовут,  -
отрезала в решительном негодовании студентка.
     - А  ты  не  выскакивай!  - брякнул  майор,  - ты  барышня, тебе должно
скромно держать себя, а ты ровно на иголку села.
     - Извольте молчать и не смейте обращаться ко  мне фамильярно  с  вашими
пакостными  сравнениями. Я вас в  первый раз вижу и знать вашего  родства не
хочу.
     - Да ведь я ж тебе дядя; я тебя на руках еще грудного ребенка таскал!
     - Какое  мне дело,  что бы вы там  ни таскали. Я вас  тогда не  просила
таскать,  значит  вам, господин  неучтивый  офицер,  самому тогда доставляло
удовольствие.  И позвольте мне заметить, что вы не  смеете говорить мне  ты,
если не от гражданства, и я вам раз навсегда запрещаю.
     -  Вот  все  они так!  - стукнул  майор кулаком по  столу,  обращаясь к
сидевшему  напротив  Ставрогину.   -  Нет-с,   позвольте,  я   либерализм  и
современность люблю  и люблю послушать умные разговоры, но предупреждаю - от
мужчин. Но от женщин, но вот от современных этих разлетаек - нет-с, это боль
моя! Ты  не вертись! - крикнул  он студентке, которая порывалась со стула, -
нет, я тоже слова прошу, я обижен-с.
     -  Вы только  мешаете  другим,  а сами ничего  не умеете сказать,  -  с
негодованием проворчала хозяйка.
     - Нет, уж я выскажу, - горячился майор, обращаясь  к Ставрогину. - Я на
вас, господин Ставрогин,  как на нового вошедшего человека рассчитываю, хотя
и не  имею  чести  вас  знать. Без  мужчин они пропадут как мухи  -  вот мое
мнение. Весь их женский  вопрос это - один только недостаток оригинальности.
Уверяю же вас, что женский этот весь вопрос выдумали им мужчины, сдуру, сами
на  свою  шею,  -  слава  только   богу,  что  я  не  женат!   Ни  малейшего
разнообразия-с,  узора   простого  не  выдумают;  и  узоры  за  них  мужчины
выдумывают! Вот-с, я ее на руках носил, с ней десятилетней мазурку танцовал,
сегодня она приехала, натурально  лечу обнять, а она  мне  со  второго слова
объявляет, что бога нет. Да хоть бы с третьего,  а не со второго слова, а то
спешит! Ну, положим, умные люди не  веруют, так ведь  это от  ума,  а ты-то,
говорю, пузырь, ты что в боге понимаешь? Ведь тебя студент научил, а  научил
бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.
     - Вы все лжете, вы очень злой человек, а я давеча доказательно выразила
вам вашу несостоятельность, - ответила  студентка с  пренебрежением и как бы
презирая  много объясняться  с таким  человеком.  -  Я  вам  именно говорила
давеча, что нас  всех учили по катехизису: "Если будешь почитать своего отца
и своих родителей, то будешь долголетним и тебе дано будет богатство". Это в
десяти заповедях.  Если бог нашел необходимым за любовь предлагать  награду,
стало быть, ваш бог безнравствен. Вот в каких словах  я вам давеча доказала,
и не  со второго слова, а потому что вы  заявили права  свои. Кто ж виноват,
что вы тупы и  до  сих пор не понимаете. Вам обидно и вы злитесь -  вот  вся
разгадка вашего поколения.
     - Дурында! - проговорил майор.
     - А вы дурак.
     - Ругайся!
     - Но позвольте, Капитон Максимович, ведь вы сами же говорили мне, что в
бога не веруете, - пропищал с конца стола Липутин.
     - Что ж что  я говорил, я другое дело! я,  может, и верую, но только не
совсем. Я хоть и не верую вполне, но все-таки не скажу, что бога расстрелять
надо. Я еще в гусарах служа насчет бога задумывался. Во всех стихах принято,
что гусар  пьет  и  кутит;  так-с, я, может, и  пил, но, верите ли, вскочишь
ночью с постели в  одних носках и давай кресты  крестить пред образом, чтобы
бог веру послал, потому что  я  и тогда не мог  быть спокойным: есть бог или
нет? До того оно  мне  солоно доставалось! Утром, конечно,  развлечешься,  и
опять вера как будто пропадет, да и  вообще я заметил,  что днем всегда вера
несколько пропадает.
     - А  не  будет  ли у  вас  карт?  - зевнул во  весь  рот  Верховенский,
обращаясь к хозяйке.
     - Я слишком, слишком сочувствую вашему вопросу! -  рванулась студентка,
рдея в негодовании от слов майора.
     - Теряется золотое время, слушая глупые разговоры, - отрезала хозяйка и
взыскательно посмотрела на мужа.
     Студентка подобралась:
     - Я хотела заявить собранию о страдании и о протесте  студентов,  а так
как время тратится в безнравственных разговорах...
     -  Ничего нет ни  нравственного,  ни безнравственного!  - тотчас же  не
вытерпел гимназист, как только начала студентка.
     -  Это я  знала,  господин  гимназист,  гораздо  прежде, чем  вас  тому
научили.
     - А  я утверждаю, - остервенился тот, - что вы приехавший из Петербурга
ребенок с тем,  чтобы  нас всех просветить,  тогда  как  мы и сами знаем.  О
заповеди: "Чти отца твоего и  матерь твою", которую  вы не умели прочесть, и
что она безнравственна - уже с Белинского всем в России известно.
     -  Кончится  ли  это  когда-нибудь?  -  решительно   проговорила   m-me
Виргинская  мужу.  Как  хозяйка, она  краснела  за  ничтожество  разговоров,
особенно заметив несколько  улыбок и  даже  недоумение между  новопозванными
гостями.
     -  Господа, - возвысил вдруг  голос  Виргинский, - если бы  кто пожелал
начать  о  чем-нибудь более  идущем к  делу, или  имеет  что заявить,  то  я
предлагаю приступить, не теряя времени.
     - Осмелюсь сделать один вопрос,  - мягко проговорил  доселе молчавший и
особенно чинно сидевший хромой учитель: - я желал бы знать, составляем ли мы
здесь, теперь, какое-нибудь заседание, или, просто, мы собрание обыкновенных
смертных,  пришедших  в  гости?  Спрашиваю  более для  порядку  и  чтобы  не
находиться в неведении.
     "Хитрый" вопрос произвел  впечатление; все переглянулись, каждый как бы
ожидая  один от другого ответа, и вдруг  все как по команде обратили взгляды
на Верховенского и Ставрогина.
     - Я просто  предлагаю  вотировать  ответ на  вопрос: "заседание  мы или
нет?" - проговорила m-me Виргинская.
     - Совершенно  присоединяюсь к предложению, -  отозвался Липутин, - хотя
оно и несколько неопределенно.
     - И я присоединяюсь, и я, - послышались голоса.
     -  И  мне  кажется  действительно  будет  более   порядку,   -  скрепил
Виргинский.
     -  Итак на голоса! - объявила хозяйка. -  Лямшин, прошу вас,  сядьте за
фортепьяно: вы и оттуда можете подать ваш голос, когда начнут вотировать.
     - Опять! - крикнул Лямшин; - довольно я вам барабанил.
     -  Я вас прошу настойчиво,  сядьте играть; вы не хотите  быть  полезным
делу?
     -  Да уверяю же вас, Арина Прохоровна,  что никто не подслушивает. Одна
ваша фантазия. Да  и окна высоки, да и кто тут поймет что-нибудь,  если  б и
подслушивал.
     - Мы и сами-то не понимаем в чем дело, - проворчал чей-то голос.
     - А я вам говорю,  что предосторожность всегда необходима. Я на случай,
если бы шпионы,  -  обратилась  она  с  толкованием к Верховенскому, - пусть
услышат с улицы, что у нас именины и музыка.
     - Э,  чорт!  -  выругался Лямшин,  сел за фортепиано и начал барабанить
вальс, зря и чуть не кулаками стуча по клавишам.
     -  Тем,  кто желает,  чтобы было  заседание, я предлагаю поднять правую
руку вверх, - предложила m-me Виргинская.
     Одни подняли,  другие  нет.  Были  и такие, что подняли  и опять  взяли
назад. Взяли назад и опять подняли.
     - Фу, чорт! я ничего не понял, - крикнул один офицер.
     - И я не понимаю, - крикнул другой.
     - Нет, я понимаю, - крикнул третий, - если да, то руку вверх.
     - Да что да-то значит?
     - Значит, заседание.
     - Нет, не заседание.
     -  Я  вотировал  заседание,  -  крикнул  гимназист,  обращаясь  к  m-me
Виргинской.
     - Так зачем же вы руку не подняли?
     - Я все на вас смотрел, вы не подняли, так и я не поднял.
     - Как глупо, я потому, что я предлагала, потому и не подняла.  Господа,
предлагаю вновь  обратно: кто  хочет заседание,  пусть сидит  и не  подымает
руки, а кто не хочет, тот пусть подымет правую руку.
     - Кто не хочет? - переспросил гимназист.
     - Да вы это нарочно, что ли? - крикнула в гневе m-me Виргинская.
     -  Нет-с,  позвольте,  кто хочет или  кто не хочет, потому что это надо
точнее определить? - раздались два-три голоса.
     - Кто не хочет, не хочет.
     - Ну да, но что надо делать, подымать или не подымать, если не хочет? -
крикнул офицер.
     - Эх, к конституции-то мы еще не привыкли! - заметил майор.
     - Господин Лямшин, сделайте  одолжение, вы так стучите,  никто не может
расслышать, - заметил хромой учитель.
     - Да ей богу же, Арина  Прохоровна,  никто не подслушивает,  -  вскочил
Лямшин. - Да не хочу же играть! Я к вам в гости пришел, а не барабанить!
     - Господа, - предложил Виргинский, - отвечайте  все голосом:  заседание
мы или нет?
     - Заседание, заседание! - раздалось со всех сторон.
     - А  если  так,  то нечего  и  вотировать,  довольно. Довольны  ли  вы,
господа, надо ли еще вотировать?
     - Не надо, не надо, поняли!
     - Может быть, кто не хочет заседания?
     - Нет, нет, все хотим.
     - Да что такое заседание? - крикнул голос. Ему не ответили.
     - Надо выбрать президента, - крикнули с разных сторон.
     - Хозяина, разумеется, хозяина!
     -  Господа, коли так, - начал выбранный Виргинский, -  то  я  предлагаю
давешнее  первоначальное  мое  предложение: если  бы кто  пожелал  начать  о
чем-нибудь более идущем к делу, или имеет что  заявить, то  пусть приступит,
не теряя времени.
     Общее  молчание.   Взгляды  всех  вновь  обратились   на  Ставрогина  и
Верховенского.
     - Верховенский, вы не имеете ничего заявить? - прямо спросила хозяйка.
     - Ровно ничего, - потянулся он зевая на стуле. -  Я, впрочем, желал  бы
рюмку коньяку.
     - Ставрогин, вы не желаете?
     - Благодарю, я не пью.
     - Я говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.
     - Говорить, об чем? Нет, не желаю.
     -  Вам  принесут  коньяку,  -  ответила  она  Верховенскому.  Поднялась
студентка. Она уже несколько раз подвскакивала.
     - Я приехала  заявить о страданиях несчастных студентов и о возбуждении
их повсеместно к протесту...
     Но она осеклась: на другом  конце стола явился уже другой  конкурент, и
все взоры обратились  к  нему. Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым  видом
медленно  поднялся  с  своего  места  и  меланхолически  положил  толстую  и
чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие
с  замешательством смотрели  на  тетрадь,  но  Липутин,  Виргинский и хромой
учитель были, казалось, чем-то довольны.
     - Прошу слова, - угрюмо, но твердо заявил Шигалев.
     - Имеете, -  разрешил Виргинский. Оратор  сел, помолчал  с полминуты  и
произнес важным голосом:
     - Господа...
     -  Вот  коньяк!  -  брезгливо  и  презрительно  отрубила  родственница,
разливавшая чай, уходившая за коньяком, и ставя его теперь пред Верховенским
вместе с рюмкой, которую принесла в пальцах, без подноса и без тарелки.
     Прерванный оратор с достоинством приостановился.
     - Ничего,  продолжайте,  я  не  слушаю, - крикнул Верховенский, наливая
себе рюмку.
     - Господа, обращаясь к вашему вниманию, - начал вновь Шигалев, - и, как
увидите ниже, испрашивая  вашей  помощи в пункте первостепенной  важности, я
должен произнести предисловие.
     - Арина Прохоровна, нет у вас ножниц? - спросил вдруг Петр Степанович.
     - Зачем вам ножниц? - выпучила та на него глаза.
     - Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, - промолвил  он,  безмятежно
рассматривая свои длинные и нечистые ногти.
     Арина   Прохоровна  вспыхнула,  но  девице  Виргинской  как  бы  что-то
понравилось.
     - Кажется, я их здесь, на окне давеча видела, - встала она из-за стола,
пошла отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не
посмотрел на  нее, взял  ножницы  и начал возиться с  ними. Арина Прохоровна
поняла,  что  это реальный прием, и  устыдилась  своей обидчивости. Собрание
переглядывалось  молча.  Хромой   учитель  злобно   и  завистливо   наблюдал
Верховенского. Шигалев стал продолжать:
     -  Посвятив  мою  энергию на изучение вопроса  о социальном  устройстве
будущего общества, которым  заменится настоящее, я  пришел к  убеждению, что
все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187... года,
были  мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие  себе, ничего ровно  не
понимавшие  в  естественной  науке,  и  в  том  странном  животном,  которое
называется  человеком.  Платон, Руссо, Фурье,  колонны из алюминия,  все это
годится разве  для  воробьев,  а не для общества человеческого.  Но  так как
будущая общественная  форма необходима именно  теперь, когда  все мы наконец
собираемся действовать,  чтоб уже более  не задумываться,  то я к  предлагаю
собственную мою систему устройства мира. Вот она! - стукнул он по тетради. -
Я  хотел изложить собранию мою книгу по  возможности в сокращенном виде;  но
вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому
все  изложение потребует по крайней мере десяти  вечеров, по числу глав моей
книги. (Послышался  смех.) Кроме того объявляю  заранее, что  система моя не
окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных: и мое заключение в
прямом  противоречии с  первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из
безграничной свободы, я заключаю  безграничным  деспотизмом. Прибавлю однако
ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого.
     Смех  разрастался  сильней  и  сильней,  но  смеялись более  молодые  и
так-сказать  мало посвященные гости. На  лицах хозяйки, Липутина  и  хромого
учителя выразилась некоторая досада.
     - Если вы  сами  не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то
нам-то тут чего делать? - осторожно заметил один офицер.
     -  Вы  правы,  господин служащий  офицер,  -  резко  оборотился  к нему
Шигалев, - и всего более тем, что  употребили слово отчаяние. Да, я приходил
к  отчаянию; тем не  менее все,  что изложено в моей книге,  - незаменимо, и
другого  выхода  нет; никто ничего  не выдумает.  И потому  спешу, не  теряя
времени,  пригласить  все  общество, по выслушании  моей книги в продолжение
десяти вечеров, заявить свое мнение. Если  же члены не захотят меня слушать,
то  разойдемся  в  самом начале, - мужчины  чтобы  заняться  государственною
службой, женщины  в свои  кухни,  потому  что, отвергнув  книгу мою, другого
выхода они не  найдут. Ни-ка-кого! Упустив  же время, повредят себе, так как
потом неминуемо к тому же воротятся.
     Началось движение: "Что он, помешанный что ли?" раздались голоса.
     - Значит, все дело в отчаянии Шигалева, - заключил Лямшин, - а насущный
вопрос в том: быть или не быть ему в отчаянии?
     - Близость Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, - заявил гимназист.
     - Я предлагаю вотировать, на сколько отчаяние  Шигалева касается общего
дела, а с тем вместе, стоит ли слушать его или нет? - весело решил офицер.
     -  Тут  не  то-с,  -  ввязался  наконец  хромой.  Вообще  он говорил  с
некоторой, как  бы  насмешливою  улыбкой,  так  что  пожалуй  трудно  было и
разобрать,  искренно  он  говорит  или  шутит. - Тут,  господа, не то-с.  Г.
Шигалев слишком серьезно  предан своей задаче и притом слишком скромен.  Мне
книга  его известна.  Он предлагает,  в виде  конечного разрешения вопроса -
разделение человечества  на две неравные части. Одна десятая  доля  получает
свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же
должны потерять личность и обратиться  в роде как в стадо и при безграничном
повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, в роде как
бы первобытного  рая, хотя  впрочем  и  будут  работать.  Меры, предлагаемые
автором для  отнятия у  девяти десятых человечества воли  и переделки его  в
стадо,  посредством  перевоспитания  целых поколений,  -весьма замечательны,
основаны  на  естественных  данных  и очень логичны.  Можно не согласиться с
иными выводами, но  в уме и в  знаниях автора усумниться  трудно.  Жаль, что
условие десяти вечеров совершенно несовместимо с  обстоятельствами, а то  бы
мы могли услышать много любопытного.
     -  Неужели  вы серьезно?  -  обратилась к хромому  m-me  Виргинская,  в
некоторой даже тревоге. - Если этот человек, не зная куда деваться с людьми,
обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.
     - То-есть вы про вашего братца? - спросил хромой.
     - Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?
     -  И кроме того работать на аристократов  и повиноваться им  как богам,
это подлость! - яростно заметила студентка.
     - Я предлагаю не подлость, а  рай,  земной рай, и другого на земле быть
не может, - властно заключил Шигалев.
     - А я бы вместо рая,  -  вскричал Лямшин, - взял бы этих девять десятых
человечества, если  уж некуда  с ними  деваться, и  взорвал их  на воздух, а
оставил   бы  только   кучку  людей   образованных,  которые  и   начали  бы
жить-поживать по-ученому.
     - Так может говорить только шут! - вспыхнула студентка.
     - Он шут, но полезен, - шепнула ей m-me Виргинская.
     - И может быть это было  бы самым  лучшим  разрешением задачи! - горячо
оборотился Шигалев к  Лямшину; - вы конечно и не знаете, какую глубокую вещь
удалось вам  сказать, господин веселый  человек. Но так  как ваша идея почти
невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
     - Однако  порядочный вздор! - как бы вырвалось у Верховенского. Впрочем
он, совершенно  равнодушно  и  не подымая  глаз,  продолжал  обстригать свои
ногти.
     - Почему же вздор-с? - тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал
от него первого слова, чтобы вцепиться. - Почему же именно вздор? Г. Шигалев
отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у  Кабета особенно
и  даже  у  самого  Прудона  есть  множество  самых  деспотических  и  самых
фантастических  предрешений  вопроса.  Г.  Шигалев даже может  быть  гораздо
трезвее  их разрешает  дело.  Уверяю  вас,  что, прочитав книгу  его,  почти
невозможно  не  согласиться с иными  вещами.  Он,  может  быть,  менее  всех
удалился от  реализма, и его земной рай - есть почти настоящий, тот самый, о
потере  которого  вздыхает  человечество,   если   только  он   когда-нибудь
существовал.
     - Ну я так и знал, что нарвусь, - пробормотал опять Верховенский.
     - Позвольте-с,  -  вскипал  все  более и  более  хромой,  -разговоры  и
суждения о будущем социальном устройстве - почти настоятельная необходимость
всех  мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился.
Белинский,  как  мне достоверно  известно, проводил  целые  вечера с  своими
друзьями,  дебатируя  и предрешая  заранее  даже  самые  мелкие  так-сказать
кухонные подробности в будущем социальном устройстве.
     - Даже с ума сходят иные, - вдруг заметил майор.
     - Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать
в виде диктаторов, - прошипел Липутин,  как  бы  осмеливаясь наконец  начать
нападение.
     -  Я не  про Шигалева  сказал, что  вздор, - промямлил Верховенский.  -
Видите, господа,  - приподнял он капельку глаза, -  по-моему, все эти книги,
Фурье,  Кабеты,  все эти "права  на работу", Шигалевщина -  все  это в  роде
романов,  которых  можно  написать  сто  тысяч. Эстетическое  препровождение
времени. Я  понимаю,  что  вам здесь в  городишке скучно, вы и бросаетесь на
писанную бумагу.
     - Позвольте-с, -  задергался на стуле хромой, - мы хоть и провинциалы и
уж конечно достойны тем сожаления, но однако же знаем, что на свете покамест
ничего такого нового не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели. Нам
вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться
и  завести  кучки  с  единственною  целию  всеобщего  разрушения,   под  тем
предлогом,  что как  мир  ни лечи, все не  вылечишь, а срезав радикально сто
миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку.
Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь же несовместимая  с
действительностию,  как  и "Шигалевщина", о которой вы сейчас  отнеслись так
презрительно.
     -  Ну  да я  не  для  рассуждений приехал,  - промахнулся  значительным
словцом Верховенский и, как бы вовсе не замечая своего промаха, - подвинул к
себе свечу, чтобы было светлее.
     - Жаль-с,  очень жаль, что  не  для рассуждений приехали, и очень жаль,
что вы так теперь заняты своим туалетом.
     - А чего вам мой туалет?
     -  Сто  миллионов  голов так же трудно осуществить как и переделать мир
пропагандой. Даже может  быть и труднее, особенно  если  в России, - рискнул
опять Липутин.
     - На Россию-то теперь и надеются, - проговорил офицер.
     - Слышали мы и о том, что надеются, - подхватил хромой. - Нам известно,
что на  наше прекрасное отечество обращен таинственный index,  как на страну
наиболее  способную к исполнению великой  задачи. Только вот что-с: в случае
постепенного   разрешения  задачи   пропагандой  я   хоть  что-нибудь  лично
выигрываю, ну хоть приятно  поболтаю, а от начальства  так и  чин  получу за
услуги  социальному делу. А  во втором, в быстром-то разрешении  посредством
ста  миллионов  голов,  мне-то  собственно  какая  будет  награда?   Начнешь
пропагандировать, так еще пожалуй язык отрежут.
     - Вам непременно отрежут, - сказать Верховенский.
     -  Видите-с.  А так как при  самых благоприятных обстоятельствах раньше
пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню  не докончишь,  потому что ведь  не
бараны же те-то, пожалуй я  не дадут себя резать, - то не лучше ли, собравши
свой скарб,  переселиться куда-нибудь  за  тихие  моря  на тихие  острова  я
закрыть  там свои  глаза безмятежно? Поверьте-с,  - постучал  он значительно
пальцем по столу, - вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете,  а более
ничего-с!
     Он  закончил  видимо торжествуя.  Это  была сильная губернская  голова.
Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с
чрезвычайным  вниманием  следили за  спором, особенно дамы  и  офицеры.  Все
понимали,  что агента ста  миллионов голов приперли к стене, и ждали, что из
этого выйдет.
     - Это вы впрочем хорошо сказали, - еще равнодушнее чем прежде, даже как
бы  со  скукой  промямлил  Верховенский. -  Эмигрировать - мысль хорошая. Но
все-таки,  если несмотря на все  явные  невыгоды, которые вы предчувствуете,
солдат  на общее дело является  все больше и больше с каждым днем,  то и без
вас обойдется.  Тут, батюшка,  новая  религия идет взамен старой, оттого так
много солдат и является, и дело это крупное. А вы  эмигрируйте!  И знаете, я
вам советую в Дрезден,  а не на тихие острова. Во-первых, это город, никогда
не  видавший никакой  эпидемии, а так как  вы человек  развитый, то  наверно
смерти  боитесь, во-вторых, близко от русской границы, так  что можно скорее
получать  из  любезного  отечества  доходы;  в-третьих,  заключает  в   себе
так-называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель
словесности,  кажется;  ну и  наконец, заключает  в  себе  свою  собственную
карманную  Швейцарию - это  уж для  поэтических вдохновений, потому  наверно
стишки пописываете. Одним словом, клад в табатерке
     Произошло движение; особенно офицеры зашевелились. Еще мгновение, и все
бы разом заговорили. Но хромой раздражительно накинулся на приманку:
     -  Нет-с,  мы  еще,  может быть, и  не уедем от  общего  дела! Это надо
понимать-с...
     -  Как так,  вы  разве пошли бы  в пятерку, если  б  я вам предложил? -
брякнул вдруг Верховенский и положил ножницы на стол.
     Все как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком вдруг раскрылся. Даже
прямо про "пятерку" заговорил.
     -  Всякий чувствует себя  честным человеком  и  не  уклонится от общего
дела, - закривился хромой, - но...
     - Нет-с, тут уж дело не в но, - властно и резко перебил Верховенский: -
Я  объявляю, господа, что мне  нужен прямой ответ. Я слишком понимаю, что я,
прибыв  сюда  и  собрав  вас сам  вместе,  обязан  вам  объяснениями  (опять
неожиданное раскрытие), но я не  могу  дать никаких,  прежде  чем не  узнаю,
какого образа мыслей вы держитесь.  Минуя разговоры - потому что не тридцать
же лет  опять  болтать,  как  болтали  до  сих  пор тридцать  лет,  - я  вас
спрашиваю,  что  вам  милее:   медленный  ли  путь,  состоящий  в  сочинении
социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи
лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные
куски, которые вам сами в рот летят,  и которые вы мимо рта пропускаете, или
вы держитесь  решения скорого, в чем бы оно ни  состояло, но которое наконец
развяжет руки и даст  человечеству на просторе самому социально устроиться и
уже на деле, а не на бумаге? Кричат: "Сто миллионов голов", это, может быть,
еще и  метафора, но чего их  бояться, если при медленных бумажных  мечтаниях
деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов?
Заметьте еще, что неизлечимый больной  все равно не  вылечится,  какие бы ни
прописывали  ему  на  бумаге  рецепты,  а напротив, если промедлить, до того
загниет,  что и  нас заразит, перепортит все свежие силы, на которые  теперь
еще можно  рассчитывать,  так  что мы  все  наконец  провалимся. Я  согласен
совершенно,  что  либерально и красноречиво  болтать  чрезвычайно приятно, а
действовать немного кусается...  Ну да впрочем я говорить  не умею; я прибыл
сюда  с сообщениями,  а потому  прошу  всю  почтенную  компанию  не  то  что
вотировать, а прямо  и просто заявить, что  вам  веселее: черепаший ли ход в
болоте, или на всех парах через болото?
     - Я положительно за ход на парах! - крикнул в восторге гимназист.
     - Я тоже, - отозвался Лямшин.
     - В выборе, разумеется, нет сомнения, - пробормотал один офицер, за ним
другой, за ним  еще  кто-то.  Главное,  всех  поразило, что  Верховенский  с
"сообщениями" и сам обещал сейчас говорить.
     -  Господа,  я  вижу,  что  почти все  решают  в  духе  прокламаций,  -
проговорил он, озирая общество.
     - Все, все, - раздалось большинство голосов.
     -  Я,  признаюсь,  более принадлежу к решению  гуманному,  - проговорил
майор, - но так как уж все, то и я со всеми.
     -  Выходит,  стало  быть,  что  и  вы  не  противоречите?  -  обратился
Верховенский к хромому.
     - Я  не то чтобы...  -  покраснел  было  несколько  тот, - но  я если и
согласен теперь со всеми, то единственно, чтобы не нарушить...
     -   Вот  вы   все  таковы!   Полгода  спорить  готов  для  либерального
красноречия,  а кончит  ведь тем,  что вотирует со всеми! Господа, рассудите
однако, правда ли, что вы все готовы?
     (К чему готовы? - вопрос неопределенный, но ужасно заманчивый.)
     - Конечно, все... - раздались заявления.  Все  впрочем поглядывали друг
на друга.
     - А,  может, потом  и обидитесь, что скоро согласились?  Ведь это почти
всегда так у вас бывает.
     Заволновались в различном смысле,  очень  заволновались. Хромой налетел
на Верховенского.
     -  Позвольте вам  однако  заметить,  что  ответы  на  подобные  вопросы
обусловливаются. Если мы и дали решение, то заметьте,  что  все-таки вопрос,
заданный таким странным образом...
     - Каким странным образом?
     - Таким, что подобные вопросы не так задаются.
     - Научите пожалуста. А знаете, я так ведь  и уверен был, что вы  первый
обидитесь.
     -  Вы  из  нас вытянули ответ на готовность к немедленному действию,  а
какие  однако  же права  вы  имели так  поступать?  Какие  полномочия, чтобы
задавать такие вопросы?
     - Так  вы об этом раньше бы догадались спросить! Зачем же  вы отвечали?
Согласились да и спохватились.
     - А по-моему, легкомысленная откровенность вашего главного вопроса дает
мне мысль,  что вы вовсе  не имеете ни  полномочий, ни прав, а лишь от  себя
любопытствовали.
     - Да вы про что, про что? - вскричал Верховенский, как бы начиная очень
тревожиться.
     - А про то,  что аффилиации, какие бы ни были, делаются по крайней мере
глаз-на-глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! - брякнул хромой.
Он  высказался  весь,  но  уже слишком был  раздражен.  Верховенский  быстро
оборотился к обществу с отлично подделанным встревоженным видом.
     - Господа, считаю долгом всем объявить, что все это глупости и разговор
наш далеко  зашел. Я еще ровно никого не аффильировал,  и никто про  меня не
имеет права сказать, что  я аффильирую,  а мы просто говорили о мнениях. Так
ли? Но так  или этак, а вы  меня  очень тревожите, -  повернулся он  опять к
хромому:  - я никак  не  думал, что здесь о таких почти  невинных вещах надо
говорить  глаз-на-глаз.  Или вы  боитесь доноса?  Неужели  между нами  может
заключаться теперь доносчик?
     Волнение началось чрезвычайное; все заговорили.
     - Господа, если бы так,  - продолжал Верховенский, - то ведь всех более
компрометировал   себя  я,  а  потому  предложу  ответить  на  один  вопрос,
разумеется, если захотите. Вся ваша полная воля.
     - Какой вопрос? какой вопрос? - загалдели все.
     - А такой вопрос, что после него станет ясно: оставаться нам вместе или
молча разобрать наши шапки и разойтись в свои стороны.
     - Вопрос, вопрос?
     -  Если бы каждый из  нас знал о  замышленном политическом убийстве, то
пошел  ли бы он  донести, предвидя  все последствия, или  остался  бы  дома,
ожидая событий? Тут взгляды могут быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно -
разойтись  нам  или оставаться вместе и уже  далеко не на  один этот  вечер.
Позвольте обратиться к вам первому, - обернулся он к хромому.
     - Почему же ко мне первому?
     - Потому  что  вы все  и  начали. Сделайте  одолжение,  не уклоняйтесь,
ловкость тут не поможет. Но впрочем как хотите; ваша полная воля.
     - Извините, но подобный вопрос даже обиден.
     - Нет уж, нельзя ли поточнее.
     - Агентом тайной полиции никогда не бывал-с, - скривился тот еще более.
     - Сделайте одолжение, точнее, не задерживайте.
     Хромой  до того  озлился, что  даже  перестал  отвечать.  Молча злобным
взглядом из-под очков в упор смотрел он на истязателя.
     - Да или нет? Донесли бы или не донесли? - крикнул Верховенский.
     - Разумеется, не донесу! - крикнул вдвое сильнее хромой.
     - И никто  не  донесет,  разумеется, не  донесет,  - послышались многие
голоса.
     - Позвольте обратиться  к вам, господин  майор, донесли  бы вы  или  не
донесли? - продолжал Верховенский. - И заметьте, я нарочно к вам обращаюсь.
     - Не донесу-с.
     -  Ну, а  если  бы вы  знали,  что кто-нибудь  хочет  убить  и ограбить
другого, обыкновенного смертного, ведь вы бы донесли, предуведомили?
     - Конечно-с, но ведь это  гражданский случай, а тут донос политический.
Агентом тайной полиции не бывал-с.
     - Да и  никто  здесь не бывал, - послышались опять  голоса. - Напрасный
вопрос. У всех один ответ. Здесь не доносчики!
     - Отчего встает этот господин? - крикнула студентка.
     - Это Шатов. Отчего вы встали, Шатов? - крикнула хозяйка.
     Шатов  встал действительно; он  держал свою шапку  в руке  и смотрел на
Верховенского. Казалось, он хотел ему что-то сказать, но колебался. Лицо его
было  бледно и злобно,  но он выдержал, не проговорил ни слова и молча пошел
вон из комнаты.
     - Шатов, ведь это для вас же невыгодно!  - загадочно крикнул ему  вслед
Верховенский.
     - Зато  тебе выгодно, как шпиону  и подлецу! - прокричал ему  в  дверях
Шатов и вышел совсем.
     Опять крики и восклицания.
     - Вот она проба-то! - крикнул голос.
     - Пригодилась! - крикнул другой.
     - Не поздно ли пригодилась-то? - заметил третий.
     - Кто  его  приглашал? - Кто принял? - Кто таков?  - Кто такой Шатов? -
Донесет или не донесет? - сыпались вопросы.
     -  Если  бы доносчик, он бы прикинулся, а то он наплевал да и  вышел, -
заметил кто-то.
     -  Вот  и  Ставрогин встает,  Ставрогин тоже не  отвечал  на  вопрос, -
крикнула студентка.
     Ставрогин  действительно  встал,  а с ним вместе с  другого конца стола
поднялся и Кириллов.
     -  Позвольте, господин Ставрогин, - резко обратилась к  нему хозяйка, -
мы все здесь ответили на вопрос, между тем как вы молча уходите?
     -  Я не вижу надобности отвечать на вопрос, который вас  интересует,  -
пробормотал Ставрогин.
     - Но мы себя компрометировали, а вы нет, - закричало несколько голосов.
     -  А  мне  какое  дело,  что  вы  себя  компрометировали?  -  засмеялся
Ставрогин, но глаза его сверкали.
     - Как  какое  дело?  Как какое дело?  -  раздались восклицания.  Многие
вскочили со стульев.
     - Позвольте,  господа, позвольте, -  кричал хромой, -  ведь и  господин
Верховенский не отвечал на вопрос, а только его задавал.
     Замечание  произвело эффект поразительный. Все переглянулись. Ставрогин
громко засмеялся в  глаза хромому и вышел, а  за ним Кириллов.  Верховенский
выбежал вслед за ними в переднюю.
     - Что вы со мной делаете? - пролепетал он, схватив Ставрогина за руку и
изо всей силы стиснув ее в своей. Тот молча вырвал руку.
     - Будьте сейчас у Кириллова, я приду... Мне необходимо, необходимо!
     - Мне нет необходимости, - отрезал Ставрогин.
     -  Ставрогин   будет,  -  покончил  Кириллов.  -  Ставрогин,  вам  есть
необходимость. Я вам там покажу.
     Они вышли.