Дальше становилось совсем хорошо: сосны входили в полную силу, и между розоватыми чешуйчатыми стволами низкая перистая листва рябин и крепкая зелень дубов оживленно дробили полосоватость борового солнца. В густоте дуба, если смотреть снизу, взаимное перекрытие листьев теневых и освещенных, темно-зеленых и ярко-изумрудных, казалось особенным сцеплением их волнистых краев, и на них садилась, то нежа в блеске свой рыжий шелк, то плотно складывая крылья, вырезная ванесса, с белой скобочкой на диком исподе, и, вдруг снявшись, садилась ко мне на голую грудь, привлеченная человеческим потом. А еще выше, над моим запрокинутым лицом, верхи и стволы сосен сложно обменивались тенями, и хвоя напоминала водоросли, шевелящиеся в прозрачной воде. И если еще больше запрокинуться, так, чтобы сзади трава (неизъяснимо, первозданно-сызнова позеленевшая, -- с этой точки перевернутого зрения) казалась растущей куда-то вниз, в пустой прозрачный свет, и была бы верхом мира, я улавливал ощущение, которое должно поразить перелетевшего на другую планету (с другим притяжением, другой плотностью, другим образом чувств) -- особенно, когда проходила вверх ногами семья гуляющих, причем шаг их становился толчком упругим и странным, а подброшенный мяч казался падающим -- вс? тише -- в головокружительную бездну.

Farther on it became very nice: the pines had come into their own, and between their pinkish, scaly trunks the feathery foliage of low rowans and the vigorous greenery of oaks broke the stripiness of the pinewood sun into an animated dapple. In the density of an oak, when you looked from below, the overlapping of shaded and illumined leaves, dark green and bright emerald, seemed to be a jigsaw fitting together of their wavy edges, and on these leaves, now letting the sun caress its yellow-brown silk and now tightly closing its wings, there settled an Angle Wing butterfly with a white bracket on its dark mottled underside; suddenly taking off it alighted on my bare chest, attracted by human sweat. And still higher above my upturned face, the summits and trunks of the pines participated in a complex exchange of shadows, and their leafage reminded me of algae swaying in transparent water. And if I tilted my head back even farther, so that the grass behind (inexpressibly, primevally green from this point of upturned vision) seemed to be growing downward into empty, transparent light, I experienced something similar to what must strike a man who has flown to another planet (with a different gravity, different density and a different stress on the senses)—especially when a family out for a stroll went by upside down, with every step they took becoming a strange, elastic jerk, and a lobbed ball seemed to be falling—ever more slowly—into a dizzy abyss.