Проснулся я, когда еще было темно. Сквозь полусон посмотрел за окно, задернутое блеклыми прозрачными занавесками, на кружащиеся в тусклом свете уличного фонаря мелкие снежинки. С улицы доносился рокот двигателя и приглушенная речь.
"Закидывай... в багажник...тихо!..": донеслись до меня обрывки фраз.
Я встал, на негнущихся ногах пошел к окну посмотреть, что там происходит. Тем временем глухо хлопнула дверца, и мотор с надрывом заревел, а я увидел лишь алые точки задних фар, быстро исчезающие вдалеке.
"Сколько времени?"
Я попытался разглядеть циферблат часов, висевших над выходом из спальни. Но глаза никак не хотели сойтись в одной точке, и разглядеть сквозь ночную мглу цифры и стрелки не получалось. Попытавшись протереть глаза костяшками пальцев, я добился лишь головной боли.
Тело отказывалось меня слушаться. Ноги подкашивались, как будто были сделаны из глины, в руках чувствовалась болезненная слабость, а шея был настолько слаба, что голова безвольно клонилась на бок.
Вчера был такой же день, как и все остальные. Я пришел поздним вечером с шабашки, после смены на заводе, где работал упаковщиком на конвейере. Работа тяжелая, но привычная. И раньше усталость валила меня с ног, но никогда еще не была такой всепоглощающей. Сейчас меня сунь в соковыжималку – ни капли не выцедишь.
"Приболел может, хер его знает... Как на работу идти?.."
Напротив выхода, на низкой самодельной кровати, укрывшись с головой, спала Настя. Она лежала очень тихо в этот момент и спала, как мертвая. Она тоже вчера пришла поздно. В соседней комнате спала дочка – Маша...
Почему-то сейчас, думая о маленькой дочке и о жене, когда они умиротворенно спали, я ощутил тоску. В темноте, в ночной глуши, в промерзлой квартире, силуэт Насти казался каким-то мутным, жалким и далеким. Возможно, это подступающая болезнь, приближение которой я ощущал отчетливо, преломила восприятие холмика, одиноко лежащего под парой дырявых и старых одеял. Но кроме слабости, появилось еще и отвращение к жизни, которую мы ведем. Бедную, холодную, бессмысленную. Из-за меня.
Я мотнул головой, пытаясь отогнать это чувство, и пошел на кухню искать анальгин.
В гостиной я пошатнулся от слабости в ногах и, чтобы не упасть, оперся на спинку стула. В один момент послышалась какая-то дрожь, и я с удивлением обнаружил, что стул мелко трясется под тяжестью руки.
Наконец, я добрался до кухни, нашарил на холодильнике таблетки и проглотил одну, не запивая. Постоял минуту, дожидаясь, пока она проскользнет в желудок, и пошел в уборную.
Хмурясь от колючего света, я неторопливо умылся под слабое гудение крана. Ледяная вода немного освежила меня, я даже один раз подставил макушку под струю. После этого, обхватив голову полотенцем, быстро обтерся и почему-то уставился на старую, потрепанную мочалку, лежавшую на дне ванной. Вид у нее был смехотворный, почти жалобный, будто у дворовой собачонки.
"Даже мочалку новую не куплю... Ничего не скажешь, хозяин в доме".
Мне стало холодно, и я сдернул с бельевой веревки синюю, мятую майку. Сперва накинул её, а потом заметил сбоку у самого края, в месте, где проходил шов, небольшое пятнышко, размером с рублевую монету. Оно было похоже на те пятна, которые остаются на одежде, если случайно капнешь маслом. Я потер его ногтем.
"Черт с ним, с пятном..."
После умывания, я почувствовал бодрость, но вместе с тем духоту. Приложив ладонь ко лбу, я ощутил на ней жар. Еще больше контраст был от того, что после холодной воды она заледенела, а пальцы отказывались гнуться.
Наконец таблетка подействовала, и стало легче. Я спустил воду и вышел в коридор, щелкнув выключателем. Свет погас.
В квартире было все так же темно и прохладно.
В гостиной я неожиданно остановился и замер в одной позе, не успев перенести веса тела. На долю секунды у меня появилось смутное ощущение чего-то неправильного. Трудно сказать, почему оно захватило меня в этот момент. Я резко оглянулся и стал всматриваться во тьму коридора, пытаясь уловить что-нибудь выбивающееся из общей картины. Но разглядеть что-либо в густом мраке было невозможно.
"Ничего там нет": устало подумал я.
Через секунду тревога поутихла, но проснулся слабый интерес. Я вернулся обратно в коридор.
Мои зрачки уже приспособились к темноте, и первое, за что зацепилось внимание – зеркало, квадратное, метр на метр, висевшее на стене напротив дверей уборной.
Глядя на него, я пытался припомнить, когда оно появилось в нашем доме. Может быть, Настя повесила его после нашего переезда, пять лет назад? В последние годы я исключительно мало запоминал из того, что происходило вокруг, так что мог запросто не заметить, или забыть о том, как это зеркало оказалось в коридоре.
"Как это – не заметить зеркало в коридоре? Каждый раз ведь мимо ходишь. Может, оттого и не замечал, что всегда мимо ходишь?"
Я подумал, что, пожалуй, оно висело здесь и до переезда. Но наверняка вспомнить не мог, хоть убей, поскольку ряд одинаковых дней, изнуряющих забот о семье, постоянные мысли о лишней копейке начисто отбили у меня интерес к таким мелочам, как зеркала.
Но  тем более удивительно было охватившее меня минуту назад тревожное ощущение.
Я какое-то время смотрел на смутные очертания зеркала, на сгорбленную тень, отраженную на ее поверхности, как вдруг вспомнил, что именно недавно привлекло мое внимание. Тогда, проходя мимо зеркала, краем глаза я заметил, что оно еле колыхнулось. Или же мне показалось?
Я включил свет и прикрыл ладонью глаза, которые уже успели отвыкнуть. Своими костлявыми бледными пальцами (я изумился, какие они стали тонкие) подергал простенькую, деревянную раму, покрытую темным, облупившимся лаком. Она не поддавалась, очевидно, прикрученная к стене намертво. Тогда я оставил ее в покое и сделал шаг назад, чтобы посмотреть на свое отражение.
С той стороны глядел на меня молодой, но сгорбленный мужик лет тридцати. Впалая грудь мерно вздымалась под синей, мятой майкой. Линялые трусы висели на тощих бедрах, а из колен росли худые, костлявые ноги.
Лицо с острым носом, морщинистое не по годам, имело резкие, угловатые черты; отчетливо выступали скулы над впалыми щеками. Глаза, зажмуренные от света, опоясанные голубоватыми кругами, смотрели неприязненно и как-то недоверчиво. Губы скривились, обнажая желтоватые, влажные зубы. Мокрые волосы торчали в разные стороны и казались темнее, чем обычно.
Это был я.
В этот момент я даже не узнал себя. В череде  рабочих дней, где на работе перед глазами мелькали проклятые коробочки со шприцами, не останавливаясь ни на секунду, где дома, куда я приходил только за тем, чтобы вымыться и поспать – нигде мне не удавалось найти минуту, чтобы остановится и взглянуть на себя со стороны. Из зеркала глядел мертвец, в этом я не сомневался.
Повинуясь неожиданно охватившему меня тоскливому злорадству, я усмехнулся и сказал:
- Привет, мертвец.
"Я" с другой стороны повторил.
Постояв с минуту, глядя на этого неприятного, ощетинившегося человечка, я вздохнул и решил идти досыпать. Перед этим оглядел коридор через зеркало.
Все выглядело совершенно обыденно: желтенькие обои с уродливыми розовыми цветочками, дыра под самым потолком, через которую выглядывала газетная передовица за 93-ий год, облупившаяся белая дверь уборной, потертый линолеум цвета апельсина, пожелтевший потолок. Все смотрелось одинаково жалко.
"Жалкий я, жалкое – все вокруг..."
Я вздохнул и сделал шаг назад, чтобы в последний раз посмотреть на себя целиком, и уже собирался выключить свет, как вдруг заметил кое-что на боку майки. Точнее, заметил то, чего не было на майке моего двойника в отражении. Не было того самого "масляного" пятнышка.
Тело замерло, в голове вдруг стало совершенно пусто, словно кто-то выключил все мысли, только в животе стал расти тяжелый, плотный комочек, сдавивший потроха.
Через минуту безмолвия я медленно перевел взгляд на пятно на майке, а краем глаза заметил, что "я" в отражении сделал то же самое. Проклятое пятно отчетливо выступало на бледно-синей ткани.
Я снова поднял глаза на отражение, подумав, что мне показалось, что усталые глаза плохо видят и просто обманули меня.
Но нет, не было пятна на майке у того, мертвенно-бледного типа, который с ужасом смотрел из глубины зеркала.
Я смотрел ему в глаза какое-то время, но запаниковал, чувствуя что-то большое и страшное, растущее в сознании, что-то похожее на безумие, и закрыл глаза.
– Чертовщина, - неожиданно сказал я и испугался собственного голоса, скрипучего и сдавленного.
Этот какой-то неестественный звук прошелестел вглубь квартиры со слабым эхом и затих. Прислушиваясь невольно к нему в это мгновение, я внезапно для себя отметил одну странность. Восприятие, воспаленное общим болезненным моим состоянием, казалось, обострилось настолько, что слух улавливал малейший шорох в квартире, малейший оттенок звуков спящего города, доносившихся с улицы через хрупкие старые окна. В этом эхе я уловил не только свою интонацию – испуганного человека, но и какую-то другую, удивленную, даже с оттенком возмущения, которого я в данный момент не ощущал.
Не помню, сколько я стоял так, съежившись, как пойманный таракан. Сквозь веки начали просвечивать желтые пятна от света коридорной лампочки, с оранжевыми бликами, а я стоял и смотрел на них, словно ждал от них объяснения, что за пакость сейчас со мной происходит. Голова моя стала кружиться, я уже не чувствовал ни пола под собой, ни своего тела, настолько меня захватил ужас. Вдруг, как издалека, послышался хрип, грудь бешено заходила, и я понял, что все это время не дышал.
Жадно хватая воздух, я начал понемногу успокаиваться. Страх не уходил, но нервы, кажется, истощились.
Я прислушивался к своему дыханию, ставшему ровнее и спокойнее, заметил какой-то слабый отголосок, будто ослабленную гитарную, которая издавала фальшивый звук.
Вдруг я снова задержал дыхание.
Но кто-то рядом продолжал сипло дышать.
"Я сплю, сплю, сплю... Это Настя дышит. Да, это она...": подумал я и заставил себя поднять веки.
Но передо мной был не пожелтевший, грязный потолок спальной, а зеркало, и "я" в нем, с широко открытыми, воспаленными глазами и позеленевшим лицом. И "я" смотрел с ужасом.
- Это я? - спросил я.
- Кто - я? - спросил меня он.

***
Не глядя в зеркало, я минуту выворачивал кожу на ладони. Она покраснела и воспалилась. Было больно, но я был не в силах остановиться.
- Что, не спишь? - произнес он.
- Сплю, сплю... - ответил я и продолжил терзать кожу.
- А ты знаешь, - продолжал он, - что во сне люди не могут читать?
Я не ответил.
- Знаешь или нет?
- Знаю, знаю! - ответил я, почти крича, и почувствовал раздражение, что кошмар всё не кончается.
- А ты не огрызайся, не надо...
Я посмотрел на него. Он, поймав мой взгляд, почему-то усмехнулся, кривя рот, и издал короткий смешок.
- Ты подними газетенку, да проверь, сон или не сон.
После он нагнулся и поднял газетный листок с двумя расплывшимися грязными пятнами от ботинок.
- Почитай! - он снова улыбнулся и помахал у меня под носом этим листочком, тот издал слабый шелест.
Я вытянул из под ботинок газетный листок и пробежал глазами по заголовку.
- "Отопление в этом году отключат раньше"... Тьфу, я думаю, чего холодно, как на кладбище! - донесся скрипучий голос.
Я отшвырнул листок и выпрямился.
- Мерзнешь поди? - сказал он.
Потом подмигнул и, запрыгав на одном месте, стал растирать свое тощее тело, будто пытался согреться. При этом он говорил:
- Физкульт-привет, физкульт-привет... Вет-вет, физ-физ, культ-культ, брррр...
Он, кажется, изображал шута. Я уже не чувствовал ни страха, ни удивления, а одно только раздражение.
- Ты зачем паясничаешь? - спросил я.
"Я" вдруг остановился, покачнувшись на одной ноге, и едва не упал. Бросил быстрый взгляд из под черных, неровных бровей и ответил немного даже удивленно:
- Ну, как же?.. Представь, что ты встал утром, прошел мимо зеркала, и вдруг заметил, что у твоего отражения на маечке есть какое-то пятнышко, когда твоя совершенно чиста. Как бы ты поступил?
Он смотрел на меня уже серьезно, без тени издевки.
- И представь себе, – продолжал он, – представь, что твое отражение начинает вести себя по-другому: то дышать перестанет, то слова исковеркает? Ну? Что бы ты подумал?
Я слушал спокойный ровный тон, "собственный" усталый голос и во мне стало нарастать какое-то чувство.
- Понимаешь, – он вздохнул и опустил глаза, – я сошел с ума и вижу галлюцинации. Сперва я испугался, у меня аж поджилки затряслись, когда пятно приметил, но, как говорится, если в стенах видишь руки – не пугайся, это глюки.
Он тихо засмеялся.
- Так получается, - начал я сквозь туман в голове, - получается, это я галлюцинация?
- А кто же еще? - резко ответил он, подняв злые глаза.
В этот момент я понял, что этот жалкий, как раздавленная букашка, человек твердо уверен, будто он, а не я, – настоящий, что я, а не он, – отражение в зеркале и больше ничего.
От возмущения, по-видимому, мое лицо изменилось, потому что "я" в отражении подозрительно сощурил глаза, как-то подался ко мне всем телом и медленно произнес:
– Погоди-ка... Ты ведь думаешь, я – ненастоящий! - он стал тыкать указательным пальцем себе в бледную грудь. – Я – глюк, так?!
– А кто, если не ты?! - я вдруг закричал. – Я что ли?!
И продолжал кричать, не думая о том, что мог разбудить жену и дочь, что Настя, вероятно, вызовет скорую, когда увидит меня, истошно орущего на собственное отражение. В эту минуту я не думал об этом, а хотел доказать ему, а, может, и себе, что именно я – настоящий.
- Это я, каждый день встаю с болью в руках и ногах, тащусь на сраный завод, чтобы полдня таращиться на эти проклятые коробки! Это я хочу проткнуть себе глаза шприцами, чтоб не видеть больше эти унылые, постные рожи, что окружают меня на работе, на улице, дома, да везде! Это все мое! Все это въелось мне под кожу, как грязь! Я настоящий!
Все время, что я вопил, он смотрел на меня злобными глазами и с открытым ртом. Когда, наконец, я остановился, чтобы перевести дух, он тоже закричал и тоже истошно:
– Нет, врешь! Это мое! Все мое! Гад ты такой, сволочь скользкая! Это моя жизнь!
Он бросился в сторону кухни, и через мгновение вернулся с ножом в руке.
– А так ты сможешь? Сможешь?! - закричал сильнее прежнего, трясясь от ненависти.
Он подскочил к вешалке слева от входной двери, сорвал пальто и стал кромсать его ножом.
– Сможешь?!
Он яростно резал старое пальто, делал в нем дыры, потом рвал руками, потом снова заносил нож. Пальто затрещало с жалобным стоном, и меня самого неожиданно захватила необъяснимая злоба. Сдернув свою зимнюю куртку с вешалки, я стал рвать его голыми руками. Я чувствовал в себе какую-то дикую, первобытную силу. Найдя еле заметную дырочку на шве, поддевал её пальцем и отрывал куски один за другим. Подкладку содрал зубами, вдыхая носом запах пыльной ткани. Потом бросил испорченную куртку на пол и стал топтать, топтать...
Оно превратилось в какие-то жалкие ошметки, когда меня наконец отпустило. Дрожа от холода и обиды, я поднял голову.
"Я" в отражении нашелся в такой же позе, только с ножом в руке, и глядел на меня увлажненными, воспаленными глазами.
– Ага, заповторялся, дурак, –  устало засмеялся он, – заповторялся! Все равно не докажешь, что настоящий!
– Зачем мне доказывать? Я не сомневаюсь, что настоящий. Я знаю себя и свою жизнь.
После этих слов, к моему удивлению, сказанных вполне твердо, я почувствовал себя спокойнее.
"Я" изумленно моргнул и выпрямился, казалось, в растерянности.
-  У меня есть дочка Маша, - продолжал я, - у меня есть жена. Поженились мы лет десять назад. Я встретил её в парке, под высокой лиственницей. Я обронил перчатку, она окликнула меня, я обернулся и увидел её тоненькую ручку с серебряным колечком, её зеленые глаза и смущенную улыбку...
"Я" в отражении вдруг как-то потемнел весь, поник и сказал:
– Да, была весна, снег еще не растаял, но пахло теплом и жизнью. И от нее тоже веяло жизнью. Мы поженились. Родилась дочка Маша, чернявая и бойкая. Я растил ее и любил...
"Я" вдруг занервничал и заходил взад-вперед.
– Но потом все пошло не так, совсем скверно пошло!
– Да, были проблемы... - произнес я, но другой "я" снова перебил меня.
– Проблемы! Да не ври себе-то, не ври! - закричал "я" и метнул дикий взгляд, – Проблемы – это когда ключи потерял или дорогу забыл в аптеку... Нет! Это не проблемы! Проблемы, это когда работы нет три года, а со всех сторон галдят: на садик дай, на школу дай, на одежду дай, на врача дай; кушать хочу, в кино хочу, цветы хочу, шубу хочу, хочу, хочу, хочу!"... Мужик ты или хлам, хлам или мужик"?!
- Так ведь лучше стало...
"Я" остановился, изумленно глядя на меня.
- Нет, ты точно моя фантазия! - "я" вдруг расхохотался. - Хлам и есть! Хотя, нет, нет, точно! ты и есть я! Только я могу так врать! И кому? Самому себе!.. Забыл, да? Забыл, как она домой приходила пьяная и врала, что корпоративы, дни рождения, поминки, пасхи, свистопляски, а у самой взгляд говорит: "хлам ты и есть, ничтожество, вру тебе в глаза и не краснею, неудачник"?!
Я помнил.
– Время было сложное. Теперь покончено...
"Я" оторопело уставился на меня.
– "Покончено"? Чего покончено, дурак? – он снова захохотал. – "Покончено"! Найди-ка ее телефон!
У меня подкосились ноги, в голове застучало, словно гвоздь забивали. Словно в тумане я достал телефон жены из кармана её куртки.
– Погляди сообщения-то, погляди! - услышал я за спиной "свой" голос.
Я открыл сообщения и прочитал первые два.
– Настя! - закричал я не своим голосом. - Настя!
– Чего разорался, дурак?! Дурак! Дурак! Дурак!
– Замолчи!
Я подпрыгнул к зеркалу и ударил по нему кулаком со всей силы.
Поверхность захрустела, покрылась трещинами, но не рассыпалась. Отражение исказилось, распалось на сотни фрагментов. "Я" в них почти не был виден, только в двух больших кусках его глаза и злобная улыбка.
- Настя! - закричал я снова.
"Я" засмеялся, обнажая ряд кривых зубов.
- "Настя, Настя"! Успокойся, дурак!! Думаешь, откуда пятнышко-то?! Вареньем капнуло, али маслом? Кровь это! Нету больше Настюши твоей и дочки, нету! Чик-чик – головка прыг! - бесновался "я", тряся ножиком в большом куске зеркала.
Я бросил телефон и побежал в спальню.
- Кто теперь настоящий?! Кто теперь дурак?!