Зеркало души следовало держать чистым и ясным – и делать все возможное, чтобы в нем не
начиналась рябь. Поэтому я старался не причинять зла другим и следовал даже глупым
социальным установлениям, если за их нарушение полагалась внутренняя кара. Я помогал людям чем мог, не делая из этого, впрочем, фетиша – и вообще был покладистым и добрым: это
позволяло быстро забывать встречных.
Разумеется, я не держал зла на сделавших мне дурное, принимая это просто как одно из
свойственных жизни неудобств. Я не обижался даже на тех, кто сознательно стремился меня
оскорбить и унизить, видя в этом трогательную попытку набиться мне в знакомые.
Помогало мне, в частности, то обстоятельство, что я отчетливо понимал: в России
«восстановление поруганного достоинства и чести» быстро приводит на нары в небольшом
вонючем помещении, где собралось много полных достоинства людей, чтобы теперь неспешно
мериться им друг с дружкой. Мне никогда не хотелось составить им компанию из-за химеры,
которую они же и пытались инсталлировать в мой ум.
При первой возможности я старался отойти от плюющихся подобными императивами граждан
как можно дальше. Я научился различать конструкции, собранные ими в моей психи ке в мои
бессознательные годы. Поэтому у меня без особого усилия получалось замечать в своей душе
приступы ненависти, столь характерные для нашего века, и я п очти никогда не позволял им
обрести для себя рационализацию, превращающую людей в русофоб ов, либералов,
националистов, политических борцов и прочих арестантов.
Я ни разу не испытывал искушения гордо посмотреть в глаза идущему мимо гостю столицы или
укусить добермана за обрубок хвоста. У меня не было ни политической программы, ни
травматического пистолета. Я позорно уклонялся от революционной работы и не видел в
показываемом мне водевиле ни своих, ни чужих, ни даже волосатой руки мирового кагала. Куски
распадающегося мяса, борющиеся за свою и мою свободу в лучах телевизионных софитов, не
вызывали во мне ни сочувствия, ни презрения – а только равнодушное понимание управляющих
ими механизмов. Но я всегда старался сдвинуть это понимание ближе к сочувствию – и у меня
нередко получалось.
Я не смотрел телевизор и не читал газеты. Интернетом я пол ьзовался как загаженным
станционным сортиром – быстро и брезгливо, по необходимости, почти не разглядывая роспись
на стенах кабинки. И к двадцати пяти годам тревожная рябь в моей душе улеглась.