Макс Сычев шагал по проспекту с плакатом в руке. Невпопад декламируемые кричалки звенели в ушах, нестройные шаги нескольких тысяч ног сотрясали растресканный мокрый асфальт. Было уже по-октябрьски зябко, и легкая ветровка, местами прохудившася, местами прожженная, не согревала; с неба сочился мелкий дождь, и капли падали Максу за воротник, отчего горячая, сопревшая кожа сильно чесалась. Но всё это было нестрашно: за этот митинг (в поддержку Донбасса, кажется) платили аж тысячу рублей, и тяготы марша через полгорода стоили этих денег.
	Ещё три недели назад Макс и представить себе не мог, что будет таким способом зарабатывать. Но все познается в сравнении. Жилья теперь не было, ноутбук со всеми фриланс-проектами остался у Колодина (и тот его наверняка пропил), так что выбирать не приходилось. Он искал Катю, во всех частях города, где бывал, и между делом работал – там, куда брали без документов. Неделю он был промоутером, раздавал на улице листовки, потом эту подработку из-за холодов закрыли. Ещё несколько дней он курьерствовал, развозя тяжеленные пачки рекламных журналов по всему городу, и на проезд истратил последние деньги, причем ни за один день ему не заплатили. Потом пытался мести дворы где-то в Электрозаводском районе, едва не был бит коллегами-дворниками, и с работы ретировался, тоже без оплаты, конечно. А теперь вот этот митинг.
	Три недели – не срок; всё было ново, всё было странно. Общаясь на анонимных форумах, он задумывался над многим – от устройства ядерного реактора до природы межполовых отношений, политики и проблем философии. Ему довелось испытать гамму самых разных чувств – заинтересованности, злорадства, вожделения, ненависти, радости, печали, ревности, гнева, и, чаще прочего, того неописуемого ощущения, которое именуют словом butthurt, или в переводе на русский, «попаболь». А теперь он задумывался только над тем, как найти Катю, где переночевать, где раздобыть пропитание, и, всё сильнее – как не замерзнуть. И воспоминания о прошлом были не более чем короткими ремарками между ними. И чувства теперь были иного рода. Ноги уставали, кожа чесалась, спина ныла и голова болела – и это тоже было вновинку, как будто бы, выпав из Сети in real life, IRL, в реальный мир, Макс впервые ощутил, что у него есть тело, и тело это – слабое. А ещё лицо. Анонимуса не зря изображают в маске или с пакетом на голове, или с вопросительным знаком вместо неё – у него нет ни личности, ни лица. Макс, следуя этому принципу, вообще не думал о том, как выглядит, а теперь при каждом случае смотрел на себя в зеркало или в витрины, и не был доволен. Глаза были маленькие, скулы, пожалуй, великоваты, буроватая щетина торчала редкими клоками…
	- Слева неслышно никого, ёлы-палы! – рупор захрипел голосом координатора шествия – Ну, давайте там, давайте!
	Но на призыв никто не откликнулся: митингующие, в основном, бюджетники, пенсионеры, студенты, просто брели вдоль тротуаров со скучающими лицами, по-видимому, просто не зная, что именно следует «давать».
	В общежитии мелькомбината было хорошо: тепло, сухо, и почти бесплатно. Мелькомбината давным-давно уже нет. По пустым зданиям гуляет ветер, а по территории – бомжи и наркоманы, рельсы подъездных путей сданы в металлолом, на ведомственных причалах окрестные гопники пьют пиво и бьют друг другу морды, и силосные башни, похожие на замок с привидениями, смотрят зловеще-пустыми окнами. Но – странное дело – мелькомбината нет, а общежитие от него осталось. Массивное, кубовидное здание близ метро «Павловская», на Сафоновской улице, возвышается над окрестными хрущевками, как зиккурат над  древним Вавилоном. Одни комнаты в нем приватизированы и проданы, в других живут совсем уже не те люди, что получали их когда-то, но, так или иначе, оно есть, оно существует, оно обитаемо, и разношерстный народ ходит по путаным коридорам с ошарпаными стенами, а из-за дверей доносится пьяная ругань вперемежку с детским смехом.
	- Ну, вашу ж мать! Придумайте там что-нибудь, в накладе не останетесь! – продолжал надрываться рупор.
	Тут к делу подключилась кучка футбольных фанатов, шедшая ближе к центру колонны – бритые черепа сверкали даже под дождем:
	- Майдан – параша, победа будет наша!
	 Комендант (имени его то ли никто не знал, то ли никто вслух не называл) правил общежитием ещё с тех времен, когда мелькомбинат работал в полную силу. Это был высокий пожилой человек с большими ушами и толстой шеей, медлительный в шагах, но торопливый в жестах. Когда родители выставили Макса из дома за бесцельное существование на свете, он, после первой же ночевки в парке случайно встретил там этого человека, и сумел его разжалобить: тот его вселил в пустующую комнату, не взяв за первый месяц платы, и даже подогнав кое-какую мебель. Больше того: когда с приближением осени стало ясно, что Максовым ботинкам настал капут, Комендант одолжил ему свои, до тех пор, пока он на новые не заработает. Ботинки были тяжелые, неудобные, на Максову ногу великоватые, но на новые Макс не заработал, а комендантские так на нем и остались, и сейчас бодро шлепали по белым от поплывшей разметки лужам.
	- Защитим братьев-славян от фашистов! – зычно кричал кто-то, - Не сдадим Украину! Ура!
	И с разных концов колонны донеслось:
	- Ура! – разрозненное и сиплое, точно слабое эхо.
	В общежитии мелькомбината было тепло и сухо. На окне маленькой, но светлой комнатки на восьмом этаже Катя выращивала цветы – бальзамины, герани, бегонии и вечно цветущие гибискусы, лепестки которых потом сушила и клала в чай. Отоспавшись после суток, она прибиралась в комнате, ходила за покупками, а вечером жарила куриные сердца в большой чугунной сковороде, и молча улыбалась, глядя, как Макс уплетает ужин. Потом они вдвоем пили пиво и курили дешевые сигареты, иногда смотрели какие-то фильмы на ноутбуке, или же Макс начинал что-нибудь рассказывать, или просто рассуждать вслух, а Катя молча ему кивала, временами невпопад поддакивая. А ночью на узкой, односпальной кровати она зажимала его между собой и стеной, как-то умудряясь почти целиком обволакивать его своим худым телом.
	В песне одной было: «на девчонок мы больше не глядим…». И всё новое – хорошо забытое старое: когда Максу было двадцать, и он был бородат, на анонимных форумах, «имиджбордах», как их называли посвященные, он отстаивал те же самые взгляды. Только называлось это по-другому – «тян нинужны». И прочие соглашались с этим.
Но только встретив Катю, он понял – бравада эта была из разряда «зелен виноград». В кругу анонимуса на «быдло» обращать внимание было не принято, над «быдлом» было положено только смеяться. «Быдло»! А как ещё было назвать человека из деревни, малообразованного, и от интернета совсем далекого? Он не обратил на неё внимания, не из верности принципам, конечно, а от стеснительности; она сделала это сама, и Макс отступил от идеалов анонимного сообщества. Связался с какой-то тян (девушкой то есть), зажил семейной жизнью… И ладно бы хоть с приличной! Средневзвешенный идеал девушки на имиджбордах представлял собой старшеклассницу-геймершу с внешностью героини аниме. Но Катя не напоминала героиню аниме, Катя напоминала героиню анекдотов: блондинка, хоть и крашеная, столь же симпатичная, сколь и глупая. Овальное, чуть скуластое лицо, несмотря на сменную работу, любовь к спиртному и неоднократно сломанный первым мужем нос, не утратило ещё привлекательности.
- Резче, резче идем! – донеслось до Макса уже откуда-то сзади, - Проспект через полчаса открывают! Давайте, ну, шустрее, шустрее! На площади будет концерт!
Три километра без остановки – это всё-таки много, и Макс чувствовал, что начинает уставать. Намокшая ветровка отяжелела, и висела мешком, грубо отесанная, шершавая рукоять плаката царапала ладони. Максу не было дела до концерта, но, как можно было судить по лицам его соседей по колонне, до концерта не было дела и им. Полчаса, которые ещё предстояло идти, обещали быть долгими, и Макс снова принялся вспоминать, как попал сюда. Никакие чувства, которые вызвали бы эти воспоминания, невероятные, глупые, как эксцентричная негритянская комедия, уже не пересиливали усталости, и нужно было как-то отвлечься, и скоротать время.
Главное правило в общаге было – не пить с Колодиным. Это Комендант объявил Максу в тот самый момент, когда давал ключи от комнаты. Он не пояснил, впрочем, кто такой Колодин, и почему с ним нельзя пить, но Макса это и не интересовало – он сам себя устраивал в качестве собутыльника, и менять эту привычку не собирался. Макс никогда и не думал бы об этом, если бы, возвращаясь однажды, в общагу, не услышал доносящийся с кухни звонкий Катин голос – уже чуть заплетающийся от выпитого, и не пошел бы узнать, в чем дело.
Кухня была просторная, но душная, наполненная чадом и кислым запахом забродившего супа. Катя сидела за маленьким обеденным столом у окна, спиной к Максу, а напротив неё – маленький, но мускулистый черноволосый мужичок лет сорока, в растянутой майке и дырявых шортах. Сощуренные карие глазки быстро бегали из стороны в сторону, ощупывали взглядом облепленные голубым кафелем стены, остывшие плиты, жирную от чада мебель, и, наконец, остановились на Максе, разглядывая его так внимательно, что ему стало не по себе.
- Ну, садись, что встал, - голос у него был резким, а тон – безапелляционным, и Макс, подчинившись, пошел к столу.
В этот момент к нему обернулась Катя:
- Ой, Максик, зая, а мы тут пиво пьем… Садись!
Макс нерешительно выдвинул из-под стола табуретку, и сел. Мужичок налил ему пива – теплого, почти без пены, пива из початой полторашки, и произнес тем же не терпящим возражений тоном:
- Пей.
Макс выпил – залпом, до дна. Сладковатая, едкая жижа обожгла пищевод.
-  Зая, - сказала Катя, - ты же на меня не сердишься?
Макс отрицательно покачал головой, потому что не умел сердиться на Катю. От резких движений желудок недовольно заурчал, будто требуя закуски.
- Ну, вот и хорошо. А то ты так задержался… Вот, кстати, познакомься, - она кивнула мужичку, - эээ, как там?
- Колодин – тот протянул Максу синюю от старых татуировок руку, и скрепил знакомство крепким рукопожатием, - можно без имени, так и называй.
	- Катя… Может не надо, а, пойдем в комнату?
	- Да сейчас пойдем, - тонкие, бледные губки наиграно скривились; получилось не хуже иного дакфейса, - Ты же знаешь, зая, я не могу одна пить, я же не алкашка какая-нибудь.
	Но «сейчас» не получилось – посиделка растянулась на добрых три часа, до тех пор, пока не по-северному высокое летнее солнце начало неохотно клониться к закату. Впрочем, Максу она уже через час надоела: ему не хотелось ни пить, ни курить, ни говорить; от долгого сиденья на скользкой и жесткой табуретке затекла спина, от густого табачного дыма противно чесалось нёбо, а в глубине головы поселилась колкая пульсирующая боль. Смущала его и обстановка; он вообще тяжело сходился с незнакомыми людьми, Колодин же, неестественно подвижный, точно на шарнирах, с резкими, нервозными жестами, приказным тоном, и временами просыпавшейся с языка феней, и вовсе не внушал доверия. Но минуты бежали, сливались в часы, за столом ничего не менялось, и чем дальше, тем сильнее Макс чувствовал, что не в силах контролировать ситуацию.
	Колодин говорил, и его слушали: Катя – заворожено, затаив дыхание, Макс – без малейшего интереса; дым, скатываясь в кривые кольца, неспешно вылетал в открытую форточку, и на смену опустевшим пивным бутылкам из-под стола приходили новые.
	- Вот, что ты знаешь о свободе? – короткая риторическая пауза, достаточная, чтобы убедиться во внимании слушателей, снова сменилась быстрой речью, - свобода, самая оху%?нная свобода – это внутри, понимаешь? Вот у меня был друг, Женька, тихий такой мужик, спокойный. А у него были соседи, муж с женой – ремонт делали долго, мешали. Он к ним пришел, говорит, спокойно говорит – давайте, кончайте, а то я вас, бл%, убью. Они как делали, так и делали, он пришел и их убил. Он потом на суде объяснял – я же их предупреждал, какого они меня не послушали.
	- И что с ним сделали? – Катя могла позволить себе быть бесцеремонной и прерывать Колодина, ибо с красивой девушки спроса никакого; Максу подобное, конечно, не простилось бы.
	- А ничего, четырнадцать лет дали, суки.
	- Так много?
	- Я же говорю – суки, - улыбнулся Колодин, и под бескровными губами сверкнули три-четыре серебряных зуба, - так вот, там пацаны где надо впряглись за него, на УДО потащили, чтобы через девять лет вышел. Сказали – а ты покажи, что ты исправился, раскаялся там, выйдешь. Как показать? Ну, там, на заочку поступи, например. А он знаете, что ответил? Не хочу, мне, говорит, свобода дороже. Вот, - он кивнул головой почему-то в сторону Макса, - теперь понимаешь?
	Макс в этот момент качнулся на табуретке, и навалился спиной на стену, а потому был сосредоточен на том, чтобы удержать равновесие, и вместо ответа ограничился кивком. Но Колодина это не устроило, и он повысил голос:
	- Понимаешь, я спрашиваю?
	- Понимаю…
…Он выпил мало, и опьянел, Катя выпила много, и опьянела, Колодин же выглядел вполне трезвым, хотя выпил больше, чем оба они вместе взятые. Несколько раз он выходил из кухни, по-видимому, оправиться, и в эти редкие моменты Макс пытался переломить ситуацию, порываясь уйти. Сначала он агитировал Катю поступить так же, потом уже ничего не говорил ей, вставал молча, но останавливался, слушая её возражения; в итоге, всякая попытка заканчивалась тем, что Колодин появлялся в дверном проеме, и говорил:
	- Так, сиди, бл%, где сидишь, или ты меня огорчить хочешь? – цепкая короткопалая рука больно сжимала Максово запястье, всякое желание возражать отпадало, и всё начиналось сначала.
	После очередного возвращения Колодин сменил вектор атаки; Катя, пьяная, разомлевшая и молчаливая, интереса для него уже не представляла, и он переключился на Макса:
	- А вот ты чем занимаешься?
	- В смысле? – это было не столько непонимание вопроса, сколько попытка уйти от ответа, столь же неизбежная, сколь и безнадежная.
	- В смысле, ты по жизни кто?
	- Я программист… - предвосхищая набивший уже оскомину вопрос о его перманентном нахождении дома, он хотел было добавить, что он фрилансер, то есть работает удаленно, то есть работает по интернету, то есть и так далее, но осекся в последней надежде, что разговор ещё может сойти на нет.
	- А, то есть это, за компьютером работаешь, да? – скривившийся в странной усмешке рот брызнул слюной, - и как, на жизнь хватает?
	- Да, вполне, - говоря это, Макс надеялся только, что Катя не станет опровергать его слов, но здесь на неё, кажется, можно было рассчитывать, так как ей было не до бесед: достав из пачки очередную тонкую сигарету, она теперь вела борьбу за огонь, пытаясь высечь из пустой зажигалки что-нибудь, кроме искр.
	- Почему тогда тут живешь? Почему коттедж тогда себе не купил, раз хватает? И вообще, по чьей воле ты тут?
	- Меня Комендант вселил, дал ключи и вселил, и мне тут неплохо, - беседа сворачивала в совсем уж непонятную сторону, но Макса обнадеживало, что его не пытаются учить жизни, по крайней мере, прямо сейчас.
	- И правильно: ты живешь, где нравится. Сам за себя решаешь. Свободный человек. Молоток. Но ты-то здесь по воле Коменданта. То есть, смотри: он захотел, тебя впустил, а захочет – выгонит. Вот, он хитро тебя развел, да? То есть, ты правильный пацан, правильно живешь, а тебя как лоха пустили пожить, и ты как раб, все, ты ничего не можешь, понимаешь, да? Вот, станет он тебя выгонять, что ты сделаешь?
	- Уйду…
	- Вот и поведешь себя, как лох. Потому что ты ни хрена себя не уважаешь, и другие тебя не уважают, поэтому он тебя и выгонит, когда-нибудь, когда надоешь. А вот начнешь себя уважать, и сразу станешь свободен, как тот мужик с зоны. Вот он даже там свободен, а ты на воле как раб, понял, да?
	…потом пиво кончилось, и бежать за ним, конечно, пришлось Максу, и он побежал, так быстро, как только умел. Сердце чуяло недоброе. Уже на этаже он вновь услышал голоса, и вновь остановился, то ли не желая присоединяться к этому разговору вновь, то ли боясь пропустить что-то важное, не предназначенное для его ушей.
	Колодин спросил:
	- Слышь, Кать, скажи, на х%я тебе это чмо? – и при этих словах Макс почувствовал, как внутри что-то нехорошо шевельнулось.
	- Ну, а тебе-то что? – из Катиного голоса разом исчезла вся пьяная, добродушная расслабленность, и хамоватая продавщица вернулась на свое место.
	- Ты замужем была?
	- Ну, была.
	- Муж твой сидел?
	- Ну, сидел.
	- Его на зоне не опускали?
- Нет, наверное. Ты меня на что разводишь-то?
- У тебя был нормальный мужик. В жизни в этой понимал. А ты с кем связалась?
- Зато он меня не п%*дит! – прежде, чем ответить, Катя долго молчала, и в её ответе звучал вызов.
- А про «бьет – значит любит» слыхала?
- Да я е%*ла так жить! Ты вот, это видел? Три перелома! - она сделала паузу, видимо, показывая на свой нос, - Мне на х%й надо на пластику работать!
- И всё, что ли? – не унимался Колодин.
- Нет, не всё… - Катя на мгновение осеклась, - Что он сделал? Отсидел разок, сейчас опять сидит. А семью кто кормить будет, детей там? И вообще, я в журнале читала, что надо умных мужиков брать. А Макс умный, программист вон, они зарабатывают много. Руку убери!
Речь на мгновение сменилась звуками негромкой, напряженной возни. Макс весь превратился в слух, и сердце начало мешать, потому что глухие, но громкие, хорошо слышимые удары отвлекали внимание.
- И ничего не хочется? – перевел сбившееся дыхание Колодин.
- Руку убери, я сказала! Знаешь, в восемнадцать хорошо, а когда под тридцатник… Жить как-то надо. Ну на х%й, я лучше потерплю.
От этой фразы Макс почувствовал, как прихватывает сердце – первый раз в жизни. Программист, значит? Зарабатывает много? В журнале прочитала? Первой мыслью было ворваться в кухню, устроить сцену ревности, может быть, даже врезать – не Колодину, конечно, жизнь-то дороже. Но нога, уже занесенная над порогом, вернулась на место сама собой. Ведь в этом случае он будет бит Колодиным, а Катя уж точно достанется ему – в порядке утешения. Да и чем лучше он будет её мужа после этого?
	Ещё минуту или две он стоял в раздумьях о том, как поступить дальше. Мысли звучали в голове громко, заглушая доносившиеся из кухни голоса, но по их обрывкам можно было предположить, что Колодин, не удовлетворенный отказом, ещё пытался убеждать Катю раскаяться в заблуждениях относительно мужской природы. …решение зайти – с разными словами или без них – принималось и отклонялось не один десяток раз, и окончательным стало неожиданно даже для самого Макса. Порог он переступил осторожно, и к столу шел медленно, мелкими, расслабленным, чуть скользящими шагами, стараясь при этом придать всему своему виду выражение полной беззаботности. Он, видимо, перестарался с осторожностью – его заметили лишь тогда, когда он подошел вплотную, а заметив, прервали разговор, спросив в один голос:
	- Ты что, перепил, что ли?
	- Зая, что-то случилось?
	Оба при этом пристально на него смотрели, Колодин – испытующе, Катя – тревожно. Смущенный подобным вниманием, Макс замялся, и ответил не сразу:
	- Нет, со мной всё в порядке, - свой голос он слышал как будто со стороны; звучал он гнусаво и сбивчиво, - а в чем проблема?
	-  Ты на еб%ло на свое посмотри. Вон, в тике аж дергается!
	- И ноги, - робко добавила Катя, - у тебя даже колени не гнутся.
	Вместо объяснения Макс, чтобы доказать Катину неправоту, попробовал согнуть ногу, но согнулись почему-то обе разом, и он чуть не упал; Колодин успел подхватить его под спину, и усадить на табуретку.
	Потом его ещё долго поили пивом, точнее, он пил сам под не терпящим возражений взглядом Колодина, и так было до тех пор, пока пиво не кончилось.
	- Надо сгонять, - сказал Колодин, - ещё посидим.
	- Времени уже больше одиннадцати, - возразил Макс с надеждой в голосе, - не продадут.
	- А в магазин и не надо. У меня в комнате есть. Сейчас сгоняю, - и вышел.
	Пока его не было, Макс всё пытался подобрать слова, чтобы убедить Катю поскорее уйти отсюда, но пьяная голова не слушалась, и он так ничего и не сказал. Катя тоже молчала, то ли ожидая, что Макс ей скажет, то ли тоже не будучи в силах что-нибудь сказать.
	Колодин вернулся быстро, мрачный, почти чёрный от злости, тихо матерясь себе под нос. Переход между блоками был закрыт, и попасть в свою комнату он не смог, хоть она и была рядом, за стеной. Они с Катей тут же начали обсуждать варианты, пока не остановились на самом, по их мнению, простом: перелезть с балкона кухни на соседний, принадлежавший колодинской комнате. Катя делать это отказалась, сославшись на низкий рост, и Колодин принялся уламывать Макса. Тот сопротивлялся, но нерешительно, робко, пьяно заикаясь, и пытаясь симулировать сон. Потом Максу стало ясно, что Колодин не отстанет, и проще согласиться, а точку в разговоре поставил железный аргумент:
	- Лезь, давай. Будь мужиком, бл*!

Макс так и не понял, что же произошло – то ли он слишком далеко отставил ногу, то ли раньше времени расслабил руки – но он сорвался.
Он падал медленно. По пути он ухватывался за перила и цеплялся за бельевые веревки в отчаянных попытках удержаться, но каждый раз срывался снова, и летел дальше. Он падал долго, он успевал кричать, призывая на помощь маму, Бога и всех святых, и при том отчаянно матерясь. Голливудские фильмы врали; перед глазами не проносилась вся жизнь, он ни о чем не думал, и ничего не ощущал, кроме сильного сосания под ложечкой, не мог напрячь ни одной мышцы, даже зажмуриться, руки, ноги и голос все делали сами, как будто вовсе ему не принадлежали.

	…Прилив адреналина сменила лошадиная доза эндорфинов. Макс лежал, блаженно раскинув руки, и чувствовал, как мир медленно вращается по часовой стрелке. Он, видимо, обмочился в полете – джинсы были влажные, но это было даже приятно, как будто ему на ноги наложили согревающий компресс. Бетонный козырек, поросший мхом, и засыпанный мусором, был мягче пуховой подушки. Из этого блаженства его вывели множество негромких голосов со всех сторон. Голоса эти звучали в унисон друг другу, собираясь в единый нехороший гул, и это очень раздражало Макса. Поэтому он попросил говоривших ровно о том, о чем хотел попросить:
	- Пошли все на х$%!
	Но голоса не стихали, и тогда Макс открыл глаза. Нет, всё вокруг него не было ни сном, ни наваждением; он лежал на бетонном козырьке над входом в подъезд, в мятой синей футболке и обмоченных линялых джинсах. Правая ступня неестественно вывернулась, правая рука свесилась вниз. Закончив оглядывать себя, он начал озираться вокруг. Сверху, с балконов, сбоку, из окон, снизу, с крыльца, на него смотрели люди, и их голоса теперь звучали ещё громче, словно он начал слышать глазами.
	Макс хотел было послать их ещё раз, но вместо этого попробовал встать, упал, и попробовал снова. Ноги держали его нетвердо, а правая, к тому же, вдруг начал сильно болеть; он удерживал равновесие, балансируя руками, как канатоходец, и таким манером дошел до края козырька. До крыльца было добрых три метра, до земли – все пять, а на балконе второго этажа стояли решетки; спуститься можно было, лишь прыгнув на высокую, узкую балюстраду, и Макс застыл в нерешительности.
	Он долго обдумывал прыжок – тело всё ещё плохо слушалось, и нога хромала, а потому страх не удержаться на цели, или вовсе не попасть на неё, был велик: минуту назад жизнь ему спасли бельевые веревки (он только ещё начинал это осознавать), здесь же их не было, так что, упади он сразу на крыльцо – заработает перелом, упади на асфальт – пожалуй, разобьется насмерть. Но голоса из отвратительных стали уже невыносимыми, как писк комара в ночной тишине, и желание избавиться от них разрешило Максовы сомнения. К тому же, у него нашлось компромиссное решение: он сел на край козырька, свесил ноги, ухватился руками за крошащийся, бугристый бетон, и, секунду повисев так, прыгнул. Резкая боль в ступне через мгновение оповестила его о встрече с балюстрадой.
	- Ну даешь… - только теперь он мог вычленить из голосов отдельные слова, где-то уже совсем близко за спиной.
	- Ох%еть..
	- В рубахе родился, парень…
	Он шел ко входу все той же хромоватой походкой, и собравшиеся на крыльце перед ним расступались, замолкая, точно он был папуас или вовсе инопланетянин. Дверь привычно скрипнула, темный тамбур обдал кожу знакомой кисловатой прохладой, и за ним все тоже было как обычно – синие стены в белых трещанах, тусклая неоновая лампа, выломанные почтовые ящики, облезлая решетка на пути к лифту. Только вахтер был не тот: вместо тощей бабули в вязаной шапочке на Макса смотрел средних лет мужчина в форме охранника без погон и шевронов. Под тяжелым взглядом Макс чувствовал себя неловко, и шаг замедлил; когда же он поднялся на первую ступеньку, ведущую к решетке и лифтовому холлу за ней, вахтер встал, и оперся кулаками на стол. В таком виде он был похож на самца гориллы, изготовившегося к атаке, и Макс остановился.
	- Ты куда? – и эхо дважды повторило вопрос.
	- Домой…
	Вахтер ещё раз окинул его взглядом с ног до головы. Он смотрел исподлобья, внимательно, испытующе; маленькие серые глазки бегали поверх серебристой оправы очков, и пучки рыжих волос по обе стороны залысины, казалось, чуть приподнимались, как ушные хохолки у филина. Макс пытался угадать, о чем его спросят; прежняя вахтерша выясняла у входящих их имена, номера комнат, цели визита…
	- С Колодиным пил? – голос стал на полтона ниже, и чуть тише, но звучал от этого ещё более грозно.
	- Я… - внезапно пересохший язык прилип к нёбу, мешая говорить, - я не сам…
	- Тебе же сказали – с Колодиным не пей! До добра не доведет!
	- Я… я понимаю, да, -  Макс облизал губы, но это не очень помогло, - можно мне пройти?
	- Нет, нельзя, - и это была интонация человека, говорящего очевидное, - сказано же было, а ты? Пьяный, протрезвей, иди!
	- Ну, пожалуйста, - голос Макса быстрее, чем он сам, оценил серьезность положения, и сорвался на лепет, - я дома протрезвею…
	- Вали! – и один из кулаков, поднявшись от стола, разжался; длинный и толстый палец указал на дверь.
	Зеваки с крыльца уже разошлись, но Макс не обращал на это внимания. Разом прояснившуюся голову переполняла чудовищная, страшная обида. Как же так, неужели слова Коменданта стоило воспринимать всерьез? Да свалился же этот Колодин на его голову! А Катя! Тоже хороша! Её-то тоже наверняка предупреждали, а она? Ну, неужели не могла выпить с кем-нибудь ещё? А Колодин, змей, наверняка сейчас сидит на кухне, потягивает пивко, и смеется над ним, вслух обсуждая детали его полета. Или вовсе смотрит сейчас вниз…
	Дабы проверить эту версию, Макс запрокинул голову так высоко, как то только сумел; земля под ногами снова накренилась и зашаталась, но наверху, под медленно вращающимся небом, он смог углядеть невысокую черноголовую фигуру, свесившуюся из-за балконных перил. Фигура уловила на себе взгляд, и помахала Максу накачанной рукой.
	То ли алкоголь вернулся в закружившуюся голову, то ли созерцание Колодина было выше Максовых сил… Он сел на ступеньку, с краю, у балюстрады, и завыл – громко, протяжно, как никогда в жизни. Туловище свело, стянуло так, что руки сами собой сжались в кулаки, а побелевшие костяшки растирали по распухшим щекам несуществующие слезы. Голос быстро охрип и сорвался, но Макс не мог замолчать – воздух, теребя голосовые связки, вырывался из груди бесконечным, казалось, потоком.
	Он долго так сидел. Никто не остановился возле него, и никто не подошел близко, но какой-то добрый человек в конце концов вызвал скорую. Рослый медбрат привел Макса в чувства с помощью несильной затрещины, и тот неуверенно поднял вжатую в колени голову:
	- Так, чего случилось!?
	Макс сжимал и разжимал веки, пытаясь сфокусировать взгляд, но сделать этого никак не получалось; он все ещё продолжал голосить – теперь уже тихонько поскуливать, и потому не мог ответить. Прошло полминуты, минута, медбрат что-то ещё спрашивал, и, конечно, не дождался ответов; потом, поняв тщетность своих увещеваний, поднял Макса за плечо, и, заломив руку за спину, повел к машине. Приехавшая бригада оказалась психиатрической, и Макса хотели было связать, и отвезти на дурку, но, когда выяснили, что он просто пьян, а при осмотре обнаружили перелом лодыжки, передали линейной бригаде, Ибо, как врач пояснил медбрату:
	- Ну его к черту. Не поверят же, что при падении выжил, и только ногу сломал… на нас спишут.

	Через два дня его навестила Катя. Выглядела она плохо: неумело наложенные тени не скрывали мешков под глазами, и яркие пятна румян казались лишними на бледном, с зеленоватым оттенком, лице.  Максу это было, впрочем, безразлично: увидев в дверях палаты знакомый силуэт, он почувствовал, как готов подскочить до потолка от нахлынувшей радости, и наверняка сделал бы это, если бы мог встать без костыля.
	- Ты как меня нашла? – чуть ли не крикнул Макс, едва она зашла в палату.
	Но Катя ответила не сразу, и даже не сразу подошла к нему. Вместо этого она сначала обошла кругом его койку – неспешно, вальяжно, затем обложила площадной бранью двух мужичков, шумно резавшихся в карты на подоконнике, и лишь когда те с почтительным видом удалились, присела на стоявшую рядом инвалидную коляску.
	- Да как, как… позвонила в справочную, да узнала,  - длинными, холодными пальцами она разлохматила спутавшуюся Максову челку, - привет, зая.
	Он ненавидел это слово, и хотел даже об этом сказать, но отвлекся на посторонний звук. Катя развязала шуршащий белый пакет, и на прикроватной тумбочке очутились гостинцы: тушеная печень с рисом в запотевшем контейнере, несколько апельсинов, перезрелых и очень душистых, клубничное печенье, с десяток чайных пакетиков… Макс следил за быстрыми движениями её рук, и внимательно рассматривал, ощупывал взглядом каждый принесенный ею предмет; он не мог отделаться от ощущения, что чего-то ещё не хватает, но никак не приходило на ум – чего, и он растерянно произнес:
	- Спасибо, конечно…
	- Да ладно. Ты как здесь?
	- В порядке, отдыхаю - Макс пошевелил пальцами сломанной ноги, и попытался улыбнуться; сквозь боль улыбка выходила кривой, но в этой браваде перед лицом женщины что-то неуловимо-приятное, безусловно, было, - Ну, а ты?
	- Да я… - Катя, видимо, тоже хотела выглядеть молодцом, да не смогла, осеклась, - я сейчас в подсобке живу, у нас, там, в магазине.
	- Погоди, - разговор явно подошел к главному, и речь сама собой замедлилась. Из Катиной реплики выходило, что её тоже выселили, и Макс не мог отделаться от ощущения постыдного злорадства, - так ты не в общаге?
	- Нет… - острый нос шмыгнул, но глаза, хоть и покраснели, продолжали оставаться сухими, - когда тебя увезли, Колодин ушел, а у меня Комендант забрал ключ. Только сумку отдал.
	- А вещи? Твои, мои? Ноут, документы, деньги?
	- Всё там осталось… - Катя закрыла лицо руками, но как-то по-женски притворно; видно было, что она успела смириться с этим фактом, и, если и плакала до того, то больше не будет.
	Он хотел что-то ещё уточнить – пробовала ли она уговаривать Коменданта, обращалась ли в полицию, и прочее в этом же духе, но неожиданность встречи сделала ход мыслей нестройным, сумбурным. Вместо этого он спросил:
	- Там место есть, где тебе спать?
	- Где? - Катины глаза – сухие, как были – заморгали за решеткой пальцев.
	- В подсобке твоей!
	- Да, - она кивнула, неуверенно, точно ожидая подвоха, - там даже душ есть…
	Душ есть! И продукты на халяву, и ещё что-нибудь… Да и мужики среди работников там наверняка есть, а Макса нет, и его туда не звали… Злорадство сменилось острым приступом зависти, зависть – ревностью, ревность – страхом, но не страхом измены, а страхом ревности, словно Катя могла прочитать его мысли, обидеться и уйти. Макс почувствовал, как кровь приливает к голове, и тут же отливает от неё, дыхание перехватывает, а по всему телу проступает гусиная кожа; занятый этими ощущениями, он не сразу расслышал Катин голос, подступавший к ушам откуда-то издалека:
	- Максик, это я виновата насчет вещей, прости меня, пожалуйста, Максик, я дура, надо было там оставаться, вытаскивать… Ты простишь меня, а? – холодная, влажная ладонь до боли сжала Максовы пальцы, - Ты простишь меня?..
	Этот вопрос словно вынул из него грудину, так, как щеколду вынимают из паза; освободившиеся ребра широко распахнулись, выпустив наружу туго набивавшие грудь чувства, и ничто больше не мешало ему дышать. У него так редко просили прощения, что отказать было просто невозможно, и тем более – Кате. Другой девушки у него всё равно не будет.

	Макса продержали в больнице три недели, и за это время Катя приходила ещё трижды. Он ждал этих встреч, как заключенный в одиночную камеру ждет письма или прогулки, то есть, как хоть какого-то занятия. Именно безделье мучило его больше прочего – больше отсутствия денег и интернета, больше боли в кости и зуда под гипсом, больше мыслей о будущем. Оно, будущее, поначалу не выглядело страшным: то ли разум не осознавал всего масштаба надвигающихся проблем, то ли искусно делал вид, что все они легко преодолимы. Но по мере приближения выписки подобные размышления становились все более назойливыми, и очередное свидание с Катей тут оказалось тем более кстати, что давало надежду найти через неё жилье или работу.
Последний раз она навестила его накануне выписки, под вечер. Ходил он тогда уже бодро, почти не опираясь на костыль, и Катя воспользовалась этим, устроив вместо сидения в палате променад по всем доступным коридорам больницы.  Макс хотел было протестовать, но был одернут веским:
	- Давай, зая, надо. Ноги разминай, - и с тем оставил свои попытки.
	В конце концов они забрели на лестницу, ведущую в подвал, и там, на марш ниже первого этажа, курили вдали от посторонних глаз; точнее говоря, курила Катя, а Макс за компанию выпросил себе «зубочистку», и стоял, сжав её зубами, и не решаясь поджечь – впрочем, дыма и без того было достаточно.
	- Куда пойдешь после выписки? – спросила она между делом, походя.
	Макс долго обдумывал свой ответ: ему некуда было идти, но в голове долго не находилось слов, подходящих для намека на это, достаточно прозрачного, чтобы включить Катю в проблему, и в то же время достаточно тонкого, чтобы не выглядеть в её глазах тряпкой.
	- Никуда, - обронил он, устав, наконец, от скудности собственного лексикона.
	- Ну, ясно, - Катина интонация не изменилась ни на полтона, - слушай, ты, когда устроишься, найди меня, снова съедемся…
	Макс ничего не ответил, и даже не кивнул; её «когда устроишься» звучало для него равносильно «никогда», но говорить такое вслух было, конечно, нельзя.
	Было, по-видимому, семь или около того: Катя, затушив сигарету, и бросив окурок куда-то под лестницу, взглянула на телефон, и сказала:
	- Ну, всё, зая, мне пора, а то больницу закроют, не выйду, - она напряженно улыбнулась, и, подойдя к Максу, поцеловала его в заросшую щёку, - пока, удачи тебе!
	Он внимательно смотрел ей вслед, надеясь отчего-то, что его взгляд подействует как магнит, и замедлит её шаги. И вправду, она поднималась по лестнице неторопливо, точно спросонья, а на полпути и вовсе развернулась, и спустилась обратно – почти вприпрыжку.
	- А, вот, чуть не забыла, - худенькая рука погрузилась в недра сумочки, и достала оттуда какой-то черный баллон, короткий и толстый, похожий на дезодорант, - держи, на всякий случай.
	- Что это?
	- Газовый баллончик, перцовый, подружка подарила, да я им не пользовалась, а то мало ли, наедет кто. Ну всё, всё, я побежала, - Катя ещё раз клюнула его в щеку, и через минуту скрылась из виду; никакой взгляд теперь не в силах был её удержать, но, возможно, причина здесь крылась в том, что Макса отвлекал странный предмет, оставшийся у него в руках.

	Обычно из больницы не выписывают вникуда, но с Максом вышло именно так – по прошествии четырех недель его снабдили направлением к участковому, и выставили на улицу. Да иначе и быть не могло: по документам у него была постоянная регистрация, и не вина больницы, что его выставили сначала из дома, а потом из общаги, поэтому участь свою он принял с удивительной для себя покорностью.
	В первый день он долго бродил по городу, безо всякой цели и без маршрута. Сентябрьским воздухом, свежим, влажным, но ещё не холодным, дышалось легко, и даже нога почти его не беспокоила. Учеба на заочном отделении, фриланс и анонимные форумы когда-то сделали его затворником, теперь же жизнь взаперти – хотя и против его воли – кончилась, и он знакомился с городом, в котором прожил всю свою жизнь. Он подолгу рассматривал афиши, читал объявления на столбах, вывески и рекламу на светодиодных табло, читал внимательно, как будто впервые их видел, и вся информация выветривалась из головы так же быстро, как и влетала в неё. Но увиденный в подземном переходе плакат заставил себя запомнить:

«ВНИМАНИЮ ГРАЖДАН БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННОГО МЕСТА ЖИТЕЛЬСТВА
И ЛИЦ, ПОПАВШИХ В ТРУДНУЮ ЖИЗНЕННУЮ СИТУАЦИЮ!

Если: у Вас отсутствует место для ночлега;
Вы голодаете;
Вам необходима социальная реабилитация
и медицинская помощь:

Вы можете обратиться в организации и учреждения Департамента социальной защиты Администрации
г. Дементьевска-Тиманского по следующим адресам:
1. Для лиц, страдающих от алкогольной и наркотической зависимости и лиц, освободившихся из мест лишения свободы – реабилитационный центр «Созвездие»; адрес: Бурнашовский пр-д, д. 34;
2. Для лиц пожилого возраста и инвалидов – социальный приют № 1; адрес: ул. Тихая, д. 12тер;
3. Для иных категорий граждан – социальный приют № 2; адрес: Среднеэлсский р-н, с. Филимоново, ул. Береговая, 1….»

	Далее шли адреса столовых и точек выдачи питания, пунктов санобработки и нескольких социальных гостиниц, телефоны доверия, и даже график приема сотрудниками Департамента социальной защиты. По мере того, как осень вступала в свои права, а голод и усталость понемногу начали вытягивать из Макса жизнь, ему приходилось все чаще пользоваться полученной информацией.
	Пункты выдачи питания работали не каждый день и не подолгу, еда же везде была примерно одинаковая – склизская овсяная каша и несвежий хлеб с цикориевым кофе или подслащенным чаем на десерт. Брезгливость Макс преодолел быстро, но не в его силах было решить главную проблему – все эти места располагались на далеких окраинах, и добирание туда само по себе представляло большое приключение, вполне способное сжечь полученные калории.
	Санобработкой занимались (тоже по нескольку часов в день пару раз в неделю) душевые при котельных. Это были тесные, душные, заплесневелые комнаты, где из-под потолка, из дырявых леек на ржавых трубах, бежала пахнущая известью вода. Ни мыла, ни мочалок не выдавали, но вода была такой горячей, что эпидермис сам отставал от кожи, скатываясь в крупные серые комки, а обсыпавшие грудь и спину комедоны, чудовищно-огромные, бугристые, похожие на вросшие в тело зерна перца, можно было вынимать пальцами.
	Хуже всего дело обстояло с гостиницами: в них вечно не было мест, не было самых элементарных удобств, даже туалетов, зато были вши, клопы, тараканы – и были нетрезвые и неадекватные постояльцы, спавшие порою вповалку в больших комнатах, наполненных кинжальной вонью, отчего дышать там можно было только ртом. Макс честно пытался перебороть себя: проведя в этих местах несколько ночей подряд, он существенно пополнил свой запас обсценной лексики, увидел (и унюхал) вживую больше, чем мог бы лицезреть в самых отмороженных guro-тредах, и едва не лишился ветровки, которую попытался прихватить один из его соседей, и только сильнейшее опьянение помешало ему это сделать. После этого Макс решил, что проще будет умереть от холода, чем устраивать такие ночевки (тем более, что заснуть он так ни разу и не смог), и ни разу об этом решении не пожалел, радуясь только, что не успел ни завшиветь, ни чем-нибудь заболеть.
	Оставался ещё приют в Филимоново. На плакате из перехода внизу, под текстом, размещались его фотографии. С виду все прилично: чистые комнаты, тренажерный зал, библиотека, кругом лес… Как оно там было на самом деле – Бог знает, но что-то подсказывало Максу – если он не окажется там, не доживет до весны. Для начала нужно было выяснить, где находится эта деревня, но без интернета задача оказалась совсем не тривиальной. Перепадавшие деньги можно было потратить в интернет-кафе, пять минут в Википедии – и он бы все знал. Но за десять лет затворничества Макс не заметил, как точки публичного доступа со стационарными машинами исчезли из города. Поголовная смартфонизация и повсеместный вай-фай сделали свое дело. Он даже не сразу вспомнил про бумажные карты, пока случайно не забрел в книжный магазин, и не попал в отдел для автомобилистов. Бегло пролистанный атлас указал приблизительное расстояние – четыреста километров, на границе региона.
	Итак, решение задачи выживания сводилось для Макса, как в школьном учебнике, к решению двух более простых, из которых следовало выбрать одну: найти Катю, или же уехать в Филимоново и перезимовать там. Решить первую было сложнее, решение же второй почти не оставляло шанса восстановить отношения позже. Поэтому Макс решил поступать, как умный человек, а именно: сначала установить контакт с Катей, а уже потом, если понадобится, уезжать.
	В полуторамиллионном городе была, наверное, не одна тысяча продуктовых магазинов, тем более, что все крупные ритейлерские сети из поиска исключались, и проверять следовало остановочные ларьки и точки на первых этажах жилых домов, да и фамилия у Кати была не самая редкая. Но, как казалось Максу, времени до зимы у него было достаточно, и он принялся за дело.
Сначала он разыскал карту центра города в одном из парков, и приблизительно за неделю обошел его весь. Волна джентрификации почти смела мелочную торговлю, и подходящих магазинов здесь было немного. Впрочем, и найти их было непросто: знакомые только окрестным жителям, они прятались в самых темных щелях проулков, арок и подворотен, почти без вывесок, и приходилось постоянно обращаться к помощи прохожих, что интроверту Максу давалось с особенным трудом.
Но это были цветочки. Ягодки стали зреть по мере того, как, Макс всё сильнее углублялся в безликие жилые массивы городских окраин. Поначалу он вёл поиски вдоль маршрутов, по которым ходил в пункты выдачи питания и на санобработку, так как в большинстве районов города он прежде никогда не бывал, и совсем не знал их.  Это было похоже на блуждание в темноте: улицы были широкими, дома стояли редко, их было много, и все они были похожи один на другой. И в каждом было по магазину, а то и не по одному. К исходу второй недели ему удалось познакомиться с добрым десятком Кать Шмелевых, среди которых не было нужной. Его выслушивали, ему сочувствовали, иногда подкармливали, но это никак не продвигало его в решении поставленной задачи, а огромные пройденные расстояния только выбивали его из сил. Работы же, которые ему случайно подворачивались, не принесли ни денег, ни времени, чтобы продолжать поиски.
А потом случилась удача: подвернулся митинг. Времени он занимал сравнительно немного, платили за него сразу, и платили столько, что заработанных денег хватило бы на объезд всех городских жилмассивов, и ещё оставалось на автобус до Филимоново. Два дня, прошедшие между тем, как Макс узнал о шествии, и им самим, тянулись вечно, странное чувство ажитации потряхивало его, точно озноб, и ему казалось даже, что всё, быть может, не так уж плохо.

На площади, где колонна завершила шествие, и вправду стояла сцена; ветер шумно трепал тент, из-под которого доносились какие-то звуки аудиоподготовки, но вялые, негромкие. На самой сцене никого не было, да и вокруг неё – тоже, дойдя до площади, вся колонна потянулась в совсем другую сторону, где за складными столиками сидели две невзрачного вида девушки. У одной из них подошедшие получали деньги, у другой – расписывались в получении. Очередь двигалась споро, почти весело, Макс, потерявшийся где-то в её середине, сам не заметил, как оказался перед столиками. На мокром листке он черкнул какую-то закорючку вместо подписи, в протянутую руку ему сунули мятую, тёплую тысячу, и сказали: «Следующий!». Тихо, как вор, почти на цыпочках, Макс пошёл с площади даже не главной дорогой, а шмыгнул куда-то в кусты, боясь ещё поверить в свою удачу.
	За кустами дорогу ему преградили. Невысокий, но коренастый, наголо бритый парень, похожий на Вина Дизеля, ещё двое, похудее и поплоше, и девица в белой майке и не по погоде коротких шортах.
	- Здорово, братуха, - бритый легонько толкнул Макса в грудь.
	- З-здравствуйте… - Макс уже, конечно, понимал, к чему идет дело.
	- Брату-уха, - у него была странная манера речи, похожая на звуки заевшей пластинки, - тут такая проблема, помощь твоя нужна…
	- И… чем я могу помочь?
	- Займи штуку, братан, я, вот, девушке хочу цветов купить, - он улыбался, и улыбка была похожа на оскал, - выручишь, а?
	- У меня нет денег, - ответил Макс, постаравшись говорить как можно твёрже, и попытался уйти, но его придержали за локоть.
	- Братуха, ну зачем гонишь, а? Я же видел всё… Я тебе отдам.
	- Как ты мне отдашь? У меня телефона нет, я как тебя найду? – Макс не заметил даже, как его голос срывается на крик.
	- Ты чего нервный такой, братан? – парень приобнял его за плечо, и рука была такой тяжелой, что Макс под ней прогнулся.
	- Нет, не могу. Мне деньги сейчас очень нужны.
	- Так они всем нужны. Мне тоже нужны. Я же отдам тебе, займи!..
	Тут-то Макс и вспомнил про баллончик. Были за эти три недели и другие случаи, когда возникало желание его применить, но тут дело пахло необходимостью.
	- Нет. Не дам, - и это было сказано неожиданно негромко и спокойно, - Не могу, извини.
	- Я же тебя по-хорошему просил, а ты?.. – парень кивнул на баллончик в максовой руке, - Не надо так делать.
	Больше он ничего не говорил, просто легонько, без замаха, тюкнул Макса в нос – быстро, незаметно, так, что Макс даже не сразу почувствовал боль, и не сразу понял, почему лежит плашмя на газоне. Только по губам что-то потекло. И тогда рука сама, без команды залезла в карман, и отдала купюру. И всех четверых тотчас же след простыл.
	Вставать было тяжело: сросшаяся лодыжка вдруг снова заныла, и в колене что-то хрустнуло, и пришлось ухватиться руками за голые, скользкие ветви, чтобы удержать равновесие. И встав, Макс побрёл куда-то, сам не зная, куда, да это теперь было и не так важно.
Произошедшее как будто вывело его из оцепенения, вернув душе способность чувствовать. Но едва ли Макса это могло порадовать: смесь из зависти, разочарования, досады, отчаяния и острой как никогда прежде ненависти к самому себе была настолько едкой, что буквально растворяла его изнутри, причиняя почти физическую боль и заставляя забыть и о голоде, и о расквашенном носе. Собственное ничтожество перестало для него теперь перестало быть категорией нравственной, и превратилось во вполне осязаемую. Его, конечно, били и прежде, и ему, конечно, доводилось тратить впустую и большие суммы, но так многое от этого никогда не зависело. Упущенная же возможность найти Катю или добраться до Филимоново, вкупе с холодом, истощением, усталостью могли стоить Максу жизни, и он хорошо это понимал.
	Он ненавидел себя – за неспособность устроить жизнь и выбиться в люди, за неспособность нормально общаться, но главное же – за полную неспособность хоть кому-то причинить вред и заставить страдать. Много было тех, кто в разное время заставлял его плакать, но сам он не заставил плакать никого, никого не подставил, никого не поколошматил, никому не разбил сердца. Это было как-то чудовищно, вселенски несправедливо, ведь должны же были отлиться кошке мышкины слезки, но время шло, и ничего не менялось. Не изменилось и теперь: мир в глазах снова расплывался от воды, и даже утереться было нельзя, потому что любое прикосновение к носу заставляло отдергивать руку.
	Он шёл заплетающейся, но быстрой походкой, не разбирая дороги, безо всякого направления. И в один момент отчаяние, наполнявшее, точно вскипело, и выплеснулось наружу озарением. Это было на перекрестке какой-то – неважно, какой – улицы с каким-то – неважно, каким – переулком, и это было очень просто: если естественный ход событий так и не заставил кого-то страдать из-за него, то можно сделать это намеренно, силой. И поняв это, Макс остановился.
Он обдумывал пришедшую идею, и по его лицу впервые за долгое время поползла улыбка – не радостная, но злорадная, какая встречается в низкобюджетных фильмах. С носа ещё капало, и он начинал болеть, но Макс не обращал на это внимания. Даже дождь, как ему показалось, почти перестал, и не отвлекал его.
Макс знал, что на настоящее преступление его не хватит – ни духа, ни силы не хватит, а главное – познания в тюремной тематике, почерпнутые с имиджбордов и «Лурка» точно предсказывали, что на зоне такого, как он, сначала опустят, а затем убьют.
Но что можно было сделать вместо? Больно толкнуть? Обматерить? Облить из лужи? Перебирая в голове варианты, он снова пошёл – но и с без того не людной улицы зачем-то свернул во дворы, где все живые души прятались от дождя за светящимися желтым окнами, в сухости и тепле. Порою, правда, навстречу кто-то попадался: сначала здоровенный амбал под цветастым зонтиком, которого Макс боязливо обошел стороной, по газон, потому что такой сам кого хочешь до слёз доведет, потом две неземной красоты девушки, появление которых тоже как-то само собой выбросило Макса на газон, потом ещё кто-то, столь же неподходящий для его планов.
	Наконец, пройдя между высокими слепыми стенами, он забрел в какой-то глухой двор, непроезжий и почти непроходимый от множества машин. Тощие газоны, развороченные колёсами, превратились в топкое болото, и  крошечную детскую площадку между ними наверняка постигла бы та же судьба, если бы не ограждения.
	Там, на этой площадке, под навесом-грибком, сидела девочка лет четырех. Девочка как девочка – золотистые волосы в короткой косичке, сиреневая курточка, синие джинсики. Никого из взрослых рядом, и вообще во дворе не было, кто знает, почему, но девочку это не смущало – она сосредоточенно облизывала ехидно-желтого петуха на деревянной палочке, болтая при этом ножками. Она, эта девочка, пожалуй, подходила – она не даст Максу сдачи, не напишет заявление в полицию, и уж точно заплачет, потому что в таком возрасте плачут все.
	Он пошел к ней; ноги неохотно его слушались, не желая идти, и Макс вспомнил всё, что думал о детях и о женщинах – свой опыт и почерпнутое с имиджбордов – соплячка, этожеребенок, личинка человека, биомусор, из неё вырастет стерва, шкура, которая будет сначала травить таких, как он, а потом продастся подороже, и обеспечит себе сытость и счасть, и т.д., и т.д. Этими мыслями он собирал волю в кулак, и шел, увязая ногами в грязном, замусоренном, мокром песке, и полминуты такого шага показались вечностью.
	Когда он подошел совсем близко, почти вплотную, девочка не обратила на него никакого внимания – будто рядом никого и не было, и это разозлило Макса вконец. Он хотел что-то ей выкрикнуть, но губы точно судорогой свело, и тогда он негнущейся рукой выхватил леденец у девочки, да так и остался стоять, как вкопанный, не ожидая реакции, а просто не в силах пошевелиться.
	А девочка, вместо того, чтобы заплакать, завизжала – так громко, что у Макса заложило уши. И тотчас же откуда-то из подъезда показались взрослые – двое или трое, которых Макс увидел краем глаза. Это зрелище высвободило древний, почти животный инстинкт; вся скованность разом прошла. Макс побежал так, как умел всякий травимый в школе – не технично, но очень быстро. Он слышал, как ему вслед кричали «Мудак!», «Скотина!», «Педофил!», но голоса быстро смолкли за первым же углом – стало быть, его не преследовали.
Главное, что Макс понял, отдышавшись, что легче ему – не стало, только хуже. Намного хуже. Гораздо хуже. Он уже не предполагал, что он – средоточие всех мыслимых пороков, грехов и недостатков. Он был в этом уверен.
Мысли о самоубийстве посещали его в моменты неудач и раньше, а потому не удивили. Но если прежде он думал больше о том, как его обидчики раскаятся, стоя у его гроба, и попросят прощения, то теперь его неожиданно заволновали технические вопросы. Как, где? Лучше всего было бы застрелиться, да не из чего. Или наглотаться таблеток, транквилизаторов, например – только где же их достать, без рецепта и  без денег? Повеситься – тоже неплохо, но есть два нюанса. Во-первых, не на чем – шнурки от ботинок рвутся даже от натяжения, и тела точно не выдержат. Во-вторых, как Макс где-то читал, что повешенный теряет сознание не сразу – через полминуты, иногда и больше. При мысли о том, что он будет чувствовать и о чем думать в эти секунды, изнутри прошибал такой холод, что и от этого способа пришлось отказаться. Сброситься? Откуда? Открытых крыш поблизости он не знал, мосты в центре города были низкие, и тоже не годились. До мостов же по-настоящему больших и высоких идти было далеко, и даже это не давало гарантии, что он умрет сразу – с его-то невезением вполне можно было переломать ноги и просто утонуть в ледяной воде. Но и утопление – смерть не мгновенная…
	Страх, непреодоленный, и, как казалось, непреодолимый, не оставлял никакого выхода.

	…в парке имени 30-летия Победы был общественный туалет – круглосуточный и бесплатный. Полоща руки в ледяной воде, и тщетно пытаясь намылить их разбавленным жидким мылом, Макс одновременно – впервые за день – рассматривал себя в треснутом маленьком зеркале над раковиной. Кровь бежать перестала, и это было хорошо, но морда была ни дать, ни взять свиная – отекшая, синевато-розовая, крылья носа странно расплющились, а переносица сдвинулась. Макс попробовал было вправить её на место, но тут же отдёрнул руки – боль была такая, что сводило икры. Мысли от этого сами собой переключились мимо Кати и Филимоново на другую тему – где ночевать. Можно было, конечно, остаться в туалете, но то ли запах там был слишком уж нехорош, то ли у Макса проснулись последние остатки гордости. Оставался сам парк, и идея лечь на скамейке показалась ему совсем неплохой, тем более, что дождь давно кончился.
	…Он долго не мог уснуть. Спина ныла, нос болел, затекла шея, заостренная крышка баллончика впивалась в бок, и в животе отвратительно урчало. Держать глаза закрытыми требовало большого усилия воли – иначе веки тут же разжимались сами, и Макс оставил эту затею. Сквозь мелкую решетку голых уже ветвей старой липы на него смотрело небо – густого синего цвета с редкими белесыми полосками облаков, будто нарисованное гуашью. Когда-то в детстве, далеком и теплом, Макс увлекался астрономией, и у него даже был маленький телескоп. Но использовать его можно было разве что на даче – город с его фонарями уже в то время засвечивал небо так, что ничего разглядеть было невозможно. И даже здесь, в самой глухой, запущенной части парка звезд почти не было видно, разве что Большая Медведица – тусклая, едва различимая.
Сквозь голову проносилась цепочка мыслей, бесконечно длинная, как грузовой состав. Катя? Это было важнее всего. Макс жил уже по инерции, вырабатывая остатки ресурса своей прочности, и на избавление не надеялся, но надежда на новую встречу с Катей не оставляла его до сих пор. Это было последним, что его удерживало и в городе, и, пожалуй, в жизни; как будто он был солдатом на бесконечно длинном зимнем марше, а она – чем-то вроде привала у костра. Остальное же… Что будет завтра? Где он раздобудет деньги, еду, ночлег? Доберется ли он до Филимоново? Как переживет зиму? Но все эти вопросы наталкивались на один общий ответ – завтра будет завтра, и добавить к этому было нечего.

…Макс проснулся, и вокруг было темно и холодно. Он открыл глаза, но светлее от этого не стало – была глубокая ночь. Макс попробовал ещё раз уснуть, и снова не смог. В его бодрствовании не было бодрости, но сознание крепко вцепилось в голову, и не хотело её оставлять. Он долго ворочался – полчаса, час ли – он не знал; минуты теперь стали бесконечными, а часы остались в общаге. Спина ныла ещё сильнее, и руки онемели, и почти не слушались, и череп ломило от пульсирующей боли, но всё это было неважно. Он замерзал.
Потом он бродил по парку. Одни дорожки были шире, другие уже, но все одинаковые – засыпанные жухлой, мокрой листвой, меж одинаковых деревьев и кустов, с одинаковыми лавками по обочинам. Если бы Макс отмечал маршрут, и представлял себя со стороны – наверняка почувствовал бы себя героем какой-нибудь старой игры, заблудившимся в бесконечном лабиринте на пройденном уже уровне, где все ресурсы добыты, и все враги убиты, и остается только найти выход на следующий. Но он не отмечал маршрута, и ни о чем не думал.
Вдруг вдали, за кустами, показалось что-то рыжее, потом ещё раз, и ещё. Это выбивалось из общей картины, и заставило поднять взгляд. Это был Вечный огонь в самом центре парка. Способность соображать мгновенно вернулась к Максу – у огня было тепло, и можно было согреться. И это стоило сделать, и плевать на вежливость – всё равно вокруг ни души. Дорожка, выходя к огню, делала большой крюк, но Макс не стал церемониться, и побежал напрямик, сквозь колючие кусты, по топкому газону. Шумное, прозрачное газовое пламя дохнуло на него жаром ещё издалека, и шаги сами собой замедлились, будто тело чувствовало, что торопиться уже нет необходимости.
Гранитная плита, посреди которой огонь горел, была на ощупь шершавой и приятно-теплой, и Макс осторожно присел на её край. Горячий ветер забирался под одежду, щекотал пыльную кожу, трепал волосы; тепло разливалось по затекшему, замерзшему телу, расслабляя мышцы, и вновь отключая голову.
Пламя дёрнулось, дрогнуло, ещё и ещё; боковым взглядом Макс заметил его совсем близко, и, повернув голову, понял, что ветровка на нем загорелась. Он вскочил, попытался захлопать огонь руками; было совсем не горячо, но это не помогло, он попытался снять куртку, но молнию заело. Потом раздался негромкий хлопок, Макса что-то сильно толкнуло в бок, и, падая, он успел увидеть огромный оранжевый сполох. Проклятый баллончик сдетонировал. Плечо хрустнуло, ударяясь о брусчатку, голова дернулась на шее, внизу стало жарко, глаза закрылись от резкой, кинжальной боли.

Макс пришел в себя в больничной палате, белой, неестественно чистой. Левая рука и плечо были загипсованы, туловище и нога – забинтованы, из правого бока торчали катетеры и дренажные трубки. Странно, но никакой боли Макс не чувствовал – только неудобство от неподвижности. Где-то на краю четкости зрения стояли другие кровати, и на них лежали другие люди, все под одинаковыми белыми простынями. Но Максу неинтересно было смотреть на них, и он смотрел на потолок, белый потолок с белым датчиком пожарной сигнализации посередине, на котором редко мигала красная лампочка.
Макса ждали – немолодой, но моложавый мужчина в белом халате отделился от белой стены, и подошел к изголовью. На Макса он смотрел внимательно, но безучастно; на бледном лице не читалось никаких эмоций.
 - Вот, молодой человек, - сказал он, - я рад, что Вы в сознании.
- Где я? – спросил Макс; он знал, конечно, что находится в больнице, но требовалось как-то начать разговор.
- В ожоговом центре. После операции Вас ввели в искусственную кому, сегодня перевели из реанимации.
Макс помотал головой из стороны в сторону – так, что картинка перед глазами закачалась. Хотел ущипнуть себя, чтобы убедиться окончательно – не сон ли это все, но не смог: загипсованная рука не шевелилась.
- Вам повезло, - продолжал человек в белом халате, - что Вас быстро нашли, там, в парке.
- Кто нашел? – этот вопрос Макса тоже не волновал, но ему хотелось слышать собственный голос.
- Не знаю. Максим… как Вас по отчеству?
- Сергеевич… - он ответил не сразу, как будто не будучи до конца уверенным в том, что у него вообще было отчество.
- Максим Сергеевич, Вы сильно обгорели, но не так сильно, как могли бы. Будь на Вас синтетическая одежда, Вас бы не спасли. Ожоги у Вас глубокие, и 22 процента поверхности тела – это много, но это не 50 и не 70. И травма от взрыва, разумеется. Предупреждаю сразу – дальше Вы будете чувствовать себя хуже… Это большая нагрузка на почки, и у Вас впереди ещё несколько операций…
- Да черт с ним, - и это было уже вполне искренне, - я жить буду?
 - Сколько-то – точно будете… Тут к Вам посетительница. Вообще-то в отделение интенсивной терапии мы никого не пускаем, но она нам всю плешь проела, третьи сутки сидит. Хотите пообщаться?
Новость была странная, Макс поверил в неё не сразу – покивал головой, сглотнул, и только тогда поверил. Кто бы это мог быть? Мама? Сестра?
Но в палату вошла Катя. Рубиново-красный пушистый свитер под незастегнутым халатом так резко контрастировал с окружающей белизной, что Макс на мгновение зажмурился. Когда он открыл глаза, Катя стояла там же – у самой двери, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.
- Ты как меня нашла? – спросил Макс, но вопрос, по форме обращенный к Кате, прозвучал куда-то в пустоту.
Ответил же ему человек в белом халате:
- Вас сложно было не найти. Про Вас и в газетах написали, и в новостях показывали. Человек сгорел в Вечном огне, куда все смотрят, вот это всё. Такой-то случай, - и он повернулся к Кате, - ну, подойдите, подойдите.
Она шла медленно, словно проверяя, тверд ли под ней пол, а подойдя – присела на корточки у изголовья. Мертвенно-бледное лицо, растрепанные волосы оказались совсем рядом. Она ничего не говорила, только обхватила ладонь Макса обеими своими – холодными-прехолодными. Макс тоже ничего не говорил – только внимательно смотрел, и видел странный блеск в её водянисто-голубых глазах. И не сразу понял, что это – от слез.

2015.