Рассказывают, что жил в городе Катер один человек. Был он одинок, детей у него не было, а был у него только дом и самодвижущаяся повозка, и было этому человеку сорок лет. Однажды вечером, когда он шел с работы и нес продукты из магазина, чтобы приготовить себе ужин, за ним увязалась большая черная собака, похожая на грустного мима тем, что была как бы одета в обтягивающее черное трико, лоснящееся в зимнем сумраке. И еще, не совсем правильно было сказать, что собака увязалась за человеком, она пристроилась слева от него, как делают все воспитанные собаки. Сперва человек не удивился этому, потому что в левой руке он нес пакет с продуктами, но когда он взял пакет в правую руку - ничего не изменилось, собака как шла слева, так и осталась слева. "Кыш, кыш", - сказал человек, собака на него даже не посмотрела. "Ой, у вас, оказывается, собачка есть", - сказала соседка человека по дому, она вышла с двумя болонками, которые бросились на собаку и залаяли, путаясь в длинных поводках. Но и на болонок собака обратила столько же внимания, сколько на "кыш" человека. "Такая большая", - сказала соседка:"Она злая у вас?". "Не знаю", -честно ответил человек:"Вроде бы нет".

Собака проследовала с человеком до самой квартиры и села на пороге. "Ну нет, дальше я тебя не пущу", - сказал человек. Он закрыл дверь, оставив собаку по ту сторону, переложил часть продуктов в холодильник, часть сунул размораживаться под горячую воду, пошел в душ, переоделся в домашнее, приготовил ужин, пропылесосил квартиру, сел за телевизор и стал есть, потом вымыл посуду и опять сел за телевизор, когда в его дверь позвонили. За дверью сидела собака и стоял сосед из квартиры напротив. Сосед всегда раздражал человека тем, что курил на лестничной площадке в синих тренировочных штанах и майке. Из под майки сурово выглядывали ВДВ-шные татуировки, такие многочисленные, словно сосед служил в ВДВ несколько раз, человека равно не устраивали как курение, так и татуировки, сам-то он не выносил табака и был бел, как дитя. "Что же ты делаешь, соседушка?", - спросил сосед, выдыхая табачный дым внутрь квартиры человека (человек проследил путь дыма над своим плечом и постарался сделать так, чтобы раздражение не выступило у него на лице, потому как сосед был шире него в два раза и выше на голову). "Завел собаку, а теперь что?", - спросил сосед:"А вдруг она съест кого-нибудь?". "Это вообще-то не моя собака", - сказал человек. "Ты меня за Алешу что ли держишь?", - слегка взвинтил голос сосед:"Что она у тебя под дверью сидит, если она не твоя?". "Не знаю, почему она тут сидит, может, перепутала меня с кем-нибудь", - неуверенным голосом ответил человек. "В подъезд-то ты ее впустил?", - проницательно заметил сосед. Человек покивал. "Вот и выводи ее отсюда, чтобы через пятнадцать минут ее здесь не было. Понятно излагаю?", - и сосед опять вдул дым внутрь квартиры человека, а тот опять посмотрел, как дым распространяется по прихожей. "Может прекратите курить мне в дом?", - не выдержал человек, всячески пылая лицом от того, что не мог отослать соседа, не мог побить его за то, что сосед, не обращая внимания на его гнев, стал неторопливо отгрызать кожу с мизинца той руки, в которой у него была сигарета, и тишина продолжалась до тех самых пор, пока сосед не погрыз и не сплюнул. "Ну, в общем, ты понял", - сказал сосед.

Человеку лень уже было выходить на улицу, было уже поздно, а он любил лечь пораньше, и хотя он уже чувствовал, что просто так не уснет, а будет представлять, как мог бы ответить соседу, как мог бы даже ударить его, а фантазия не будет заводить дальше этого удара, хотя нет, фантазия не будет заводить дальше того удара, который сосед нанес бы в ответ, потом начнутся корчи болезненного самолюбия, мысли, что не то в жизни главное, что он считал всегда, потом начнутся подсчеты того, как было бы, если бы он жил другой жизнью, если бы сделал такой выбор, или такой, и сердце начнет ухать от внутренних переживаний, так было всегда - и в пять лет, и в десять, и в двадцать и в тридцать, только к сорока годам он научился не быть дураком - как только сосед затушил сигарету и ушел, человек пригласил собаку внутрь (а она зашла, как ни в чем не бывало), поставил ей на пол кастрюлю со всем своим супом, (та посмотрела на соседа с разочарованием), сам же с жадностью пожрал несколько таблеток снотворного, завернулся в одеяло, и не успели его мысли дойти даже до того места, где сосед бьет его в ответ, а человек спал уже крепким сном, и проснулся уже только среди ночи, но не от беспокойных мыслей, а от того, что кто-то вовсю хозяйничал на кухне при выключенном свете.

 На кухне горел газ, текла вода, разбиваясь о раковину, в ванной обтекал об кого-то душ, человек вскочил, думая спросонья, что в расстройстве забыл что-то выключить, что-то закрыть, что сейчас побегут снизу соседи не звонить, а стучать в двери - затопить соседей снизу человек боялся еще больше, чем курящего соседа. Пока человек гасил газ и закручивал воду в дверь действительно позвонили, человек бросился к двери, забыв даже заглянуть в ванную комнату, а там сам собой прекратился душ, и все это вместе с пробуждением и снотворным спуталось в голове человека, так что спроси его кто-нибудь в тот момент, как его зовут - он не смог бы ответить, но когда он открыл дверь, то еще больше перестал понимать что-либо. За дверью стоял курящий сосед, только на этот раз он не курил, был одет и выглядел так, словно ходил куда-то далеко, он протянул соседу блок сигарет и как-то слишком торопливо удалился к себе. Почти тут же из ванной вышагнула какая-то фигура. Человек включил свет в прихожей.

На свежеумытом госте были только черные боксерские трусы, он тер голову полотенцем и спокойно глядел на хозяина квартиры карими, как у собаки, глазами. "А, быстро сбегал", - сказал незнакомец, увидев блок сигарет в руках человека.

 Незнакомец отобрал у человека сигареты и стал их распечатывать по пути на кухню, человек побрел за ним, стараясь не наступать на мокрые следы босых ступней. "Слышь, свет включи, я тебя будить просто не хотел", - сказал незнакомец из кухни, человек включил свет и стал смотреть, как гость неторопливо прикуривает и, не отрываясь от курения, одевается в свои черные одежды, оставленные на кухонном табурете. Незнакомец бросил человеку полотенце, тот поймал его и понес вешать в ванную, потом передумал вешать и бросил в грязное белье. "Я, короче, сказал, что мы с тобой братья двоюродные", - донеслось до него, пока он раздумывал, какие вопросы задавать и как поступать дальше:"Сказал, что он не прав, когда так тебя с тобой ведет, ну он поартачился чего-то, стал меня за грудки хватать, а я сказал, что всю его семью и его самого в бетон укатаю и будут их потом искать на дне вашего какого-нибудь водоема. У вас тут поблизости какие есть водоемы?". Человек промолчал, задумавшись куда он дел свой телефон и как звонить в милицию с сотового. "Чего говоришь?", - крикнул незнакомец. "Верх-Исетский пруд", - сказал человек. "Какой-какой пруд?", - не расслышал незнакомец. "Верх-Исетский", - сказал человек громче. Дымящийся незнакомец нарисовался в дверях ванной и оглядел мнущегося хозяина квартиры, прицениваясь к его задумчивости, человек в свою очередь стал прицениваться к поведению гостя и его черному костюму, который сидел на госте очень хорошо. "Да ты не грейся", - сказал незнакомец:"Меня, короче, Игорь зовут, могу паспорт показать. Показать?". Человек покачал головой. "Тут такое попадалово", - сказал гость:"Меня, короче, друг кинул. Через бедро. На япошек меня разменял". Гость замолчал, чтобы отрицательные эмоции, всячески заотражавшиеся на его лице при упоминании друга сказали больше, чем слова. "Я у вас в городе оказался вот буквально неделю назад, все обдумывал, как обратно во Владик смотаться и все на свои места расставить, а вчера понял, что без помощника мне не обойтись, ну и нашел тебя", - гость ласково смотрел на человека:"Тут такое дело, мне на самолет надо попасть, а я с двенадцати до восьми только человек теперь, так уж удружили, а все остальное время я - собака. Если я во Владике в виде собаки окажусь еще раз, меня опять попытаются корейцам продать. А оно мне надо? Ладно бы сторожить что-нибудь, я бы свалил, а то обидно. И еще, мне здесь оставаться долго нехорошо. Я по ночам наличку у ваших местных всячески отжимал, чтобы покормиться, не на помойке ведь жрать, правильно? Так что у вас меня, наверно, уже ищут всячески". Откровения гостя совсем ввели человека в ступор, добавляли ступора так же честные глаза гостя, которыми он глядел в упор, глаза как бы говорили:"Если бы ты обратился ко мне, уж я бы не подвел, я бы уж тебе помог", - такими глазами всегда смотрели на человека всяческие гопники в бытность человека ребенком и юношей. "Да я все понимаю", - сказал гость:"Вижу, что ты весь в работе, ты чем занимаешься, кстати?". "По финансовой части", - сказал человек. "Бухгалтер что ли какой?", - спросил гость. Человек покраснел, потому что должность его называлась более витиевато, но по сути он был бухгалтером, а объяснять это было неудобно. "Так вот, я все рассчитал", - сказал гость:"Я тоже считаю, я ведь по купеческим делам у себя там шерстил. Короче, смотри, сегодня пятница, в понедельник февральские праздники, ты поедь со мной, я все разрулю, двадцать третьего вечером, я тебе гарантирую, ты уже будешь лететь в сторону своего Катера, только будешь богаче на несколько миллионов, а от этого, по-моему, от этого нам обоим будет хорошо, ты будешь рад золоту, а я буду рад тому, что смог все разрулить и сумел тебя отблагодарить". Гость, видно, заглянул уж очень глубоко в глаза человека, потому что угадал, что тот не имеет никакой материальной заинтересованности в том, что ему предлагают, и человек понял, что тот угадал эту его мысль. Но дело было совсем не в том, что человек не был так уж заинтересован - человек не был бы против, если бы что-то выгодное ему предложил кто-нибудь другой, не тот, кто утром обратится в бессловесного ротвейлера, а ночью опять в какого-то сомнительного типа из тех, кого человек всегда пробовал обходить. Он был даже уверен, что если полетит, как попросил ротвейлер, то ему не отобьются даже деньги на полет, и не только они не отобьются, человек подозревал, что дружба их может закончиться прямо в аэропорту, где его оставят без денег, без документов и в безнадежной дали от дома. Но и это еще был самый веселый вариант среди печальных вариантов, какими грозило путешествие. Но видя незнакомца в его черном костюме, в черной рубашке, при темно-бежевом галстуке, которые и без того лучились уверенностью, видя нагловатые глаза незнакомца, человек знал, что стоит гостю слегка поуламывать его - и он полетит куда угодно как миленький. Ротвейлер это, видимо, тоже знал, потому что не прошло следующих пятнадцати минут разговора, а человек, полный тоской, досадой и плохими предчувствиями, уже заказывал билеты на следующую ночь, чтобы на гостя не пришлось оформлять всякие справки, а гостю потом не пришлось лететь вместе со зверями.

За то короткое время, что ротвейлер видел человека, он уже знал его досконально. "Ты самолетами летать боишься", - сказал он, когда увидел опустошенные глаза человека после того, как тот положил трубку. А человек и правда уже представлял падение самолета и падение себя в нем - незадолго до этого он, как на грех, посмотрел несколько роликов, где сопоставлялись расшифровки черных ящиков с компьютерными куколками самолетиков приближающихся к плоской зеленой земле, а все это, вкупе с криками пилотов и предсмертным хрустом самолетных корпусов, мало возбуждало любви к небу, даже статистика слабо успокаивала человека, твердя, что скорее всего он разобьется в машине, или даже не разобьется в машине, а умрет от рака, или даже не умрет от рака, а скорее случится что-нибудь с его сердцем или сосудами головного мозга - все равно человеку казалось, что где-то в аэропорту стоит специальный черный самолет, который только и ждет его, чтобы взлететь на должную высоту и упасть с хрустом, криками пилотов и предупреждающим бибиканьем аварийной автоматики. Ротвейлер сказал (а они уже сидели на кухне и пили вино из человеческих заначек):"Ерунда все эти авиакатастрофы, пассажиры страшнее авиакатастроф. Я иногда лечу и думаю, что хорошо бы всех нас шмякнуть об землю хорошенько, да еще помурыжить в воздухе, чтобы тупорылые дети поорали в какой-другой тональности, чтобы какой-нибудь хер по соседству воздух бы портил хоть с каким-то смыслом, чтобы баба, которая Донцову читает, засунула книжку куда подальше, иногда до того хочется, что прямо так встал бы, прошел бы в кабину, повышибал бы мозги пилотам, сел бы, ноги бы положил прямо в штурвал и смотрел на все с первого ряда". Ротвейлер показал рукой, как падал бы самолет, окажись он на месте пилотов, лицо его при этом потеплело, согреваемое мечтой. Видя это, человек внутренне похолодел, еще больше убеждаясь в своих предчувствиях, с ротвейлером ему было страшно не то что садиться в самолет, а даже поезд, даже трамвай ему не хотелось делить с новым знакомцем.

"Но это все так, пустой базар", - безрадостно вздохнул ротвейлер, перестав показывать самолет и прекратив всячески выражать свою мизантропию:"Мне, считай, дочку еще надо поднять, отправить ее куда подальше учиться, чтобы она там прижилась, да и жена, да и мать, ну, короче". Ротвейлер достал из внутреннего кармана кошелек, раскрыл его, и человек увидел семейную фотографию ротвейлера. На фотографии был сам ротвейлер в трусах и с топором, была красивая женщина в сиреневом купальнике и девочка лет четырех с огромным ножом в руке, фотография была сделана где-то в лесу, то, что лежало у ног семьи ротвейлера человек поначалу принял за освежеванную тушу тюленя и содрогнулся, но это был красный спальный мешок, диковинно расштрихованный тенями ветвей. Ротвейлер представал совершенно другим человеком, нежели при знакомстве, это немного успокоило человека, длилось это успокоение не дольше минуты, потому как помолчав и покурив, ротвейлер начал рассказывать, в чем заключались его купеческие дела там, где он жил. Было даже странно, как он много успевал, ротвейлер сплавлял морепродукты из красной книги прямо в японские рестораны, сплавлял зверей из красной книги китайским фармацевтам, китайцам он помогал пересечь границу и устроиться в городе, усыновлял китайских младенцев на запад, гнал в северную страну машины и технику из японии, технику и одежду из китая, подпольные вьетнамцы в его цеху изготовляли контрафактный бальзам "Звездочка", и это был еще не полный перечень того, чем он занимался.

"Ты думаешь, я ворую там, криминал, рестораны, падшие женщины", - честными глазами глядя говорил ротвейлер:"Да мне на жизнь еле хватает, да я, если равнять меня с нашим аппаратом, с нашим государством, так чисто, вроде библиотечного такого очкарика, который книги в срок не возвращает, знал бы ты, сколько я отстегиваю всяким там замечательным людям, чтобы меня не посадили или чтобы не грохнули. Или ты за природные богатства боишься, что они иссякнут, что придет конец амурским единорогам, выхухолям, каким-то там козлам винторогим, медведям, деревья там все повырубим и позадыхаемся, льды растопим - утонем или заселим все китайцами, а сами повымираем. А я хочу вымереть, я вымереть не боюсь, я хочу все китайцами позаселять. Мог бы, ввез через границу миллиард китайцев, поселил их у нас на полуострове и вокруг, чтобы япошки глядели в бинокль на Курилы и, бля, видели там орды китайцев, несметное их количество. А было бы их еще больше, я бы ими всю центрально-европейскую часть заселил, если бы мог и посмотрел, как морды по ту сторону границы бы повытягивались. Японцы бы им про Курилы, а те бы им про геноцид китайского народа, те бы им про оккупацию, а китайцы не при делах".

За прослушиванием монологов подобного рода человек провел всю ночь. Все, чего касалась мысль ротвейлера, подвергалось немедленному сослагательному экстерминатусу, человек даже стал подумывать, что не так уж был неправ ротвейлерский купеческий партнер, когда с помощью японской колдуньи попытался избавиться от такого товарища, не его вина была в том, что как-то все пошло не так, что ротвейлер, несмотря на тягу к разрушению и саморазрушению, покинул японские острова и на перекладных преодолел расстояние между Владиком и Катером. В юношестве человек увлекался обоими Гумилевыми, особенно ему нравились идеи Левушки, но он представлял пассионариев другими, нежели все виденные в учебниках и по телевизору сильные исторические персонажи, его воображению рисовалось что-то вроде накачанного Ленина в золотых доспехах, или Че в виде гигантского шагающего робота, и вот перед ним сидел ротвейлер, увлеченно рассказывал про то, как все доступные земли нужно перепахать под маковые поля и конопляные плантации, что ядерное оружие нужно продавать, пока не поздно, любой стране, которая захочет его купить, и человек понимал, что вот он ротвейлер, никому неизвестный герой большой истории, которую он уже сейчас перепахивает под себя, и эта картина человеку совсем не нравилась, но он ничего не мог сделать, даже сдать ротвейлера собаколовам он уже не мог, потому что сила, переполнявшая ротвейлера, будто держала его за горло.

В самолете ротвейлер, никого не стесняясь, принялся обсуждать с человеком планы предстоящей мести, ну как обсуждать, он стал рассказывать, что он сделает с бывшим своим другом, когда его найдет, что сделает с колдуньей, когда и до нее дойдет дело, а человек его слушал, хотя и пытался отвлечься на что-нибудь другое, он пытался воскресить в себе свой звериный страх перед полетами, но рядом с приземленным ротвейлером девять часов пролетели настолько незаметно, словно человек только затем и залез в самолет, чтобы выпить свою фляжку, пописать в туалете и выйти, радуясь холодному воздуху не Рифея уже, а Дальнего востока. Только когда человек не нашел ротвейлера на том месте где они условились встретиться (ротвейлер в собачьем обличье выскочил из самолета вперед всех - и только его и видели), тогда только человек задумался, а зачем он нужен ротвейлеру, зачем он полетел в такую даль, ведь он не умел ни стрелять, ни драться, не владел языком тех людей, к каким принадлежал ротвейлер. Думая об этом, человек доехал до Владивостока, заселился в гостиницу, а тоска продолжала глодать его печень, тем более, первый день выходных начинал истекать, а со вторника нужно было опять на работу, и следующая суббота была рабочей, а там одно воскресенье, а до отпуска было едва ли не четыре месяца. Он смотрел вокруг - номер, куда он заселился, был конечно не чета прежним номерам из дальних времен, но все равно это был не дом, а человек хотел домой, смотреть телевизор, который до него смотрел только он, и спать в кровати, в которой до этого спал только он один. Он даже почувствовал радость, что ротвейлер делся куда-то в недра своего города и не маячил поблизости со своими зверскими планами и психикой, отмороженности которой хватило бы на рефрижераторный вагон. Человек позвонил в справочную железнодорожного вокзала, там оказалось, что поезд до Катера будет идти пять дней и еще один час, и еще погода может удлиннить дорогу, но человек все равно заказал билет, дивясь своей необязательности по отношению к работе и своему страху перед самолетами. Только заказав билет на середину следующего дня, человек начал придумывать, как не оказаться прогульщиком в глазах начальства, и первое, что ему пришло в голову - были похороны несуществующей тетки, потом свадьба несуществующего племянника и еще несколько важных событий с не существовавшими родственниками, но это было чересчур как-то совсем уже трусливо и не изобретательно с его стороны. Главный начнет спрашивать бумажки, а не свидетельство же о смерти доставать в незнакомом городе. Человек подумал и позвонил одному из своих подчиненных, который хоть и был человеку ровесником, ходил у человека в секретарях, этаких умных и незаменимых секретарях, настолько даже незаменимых, что на него человек думал взвалить несколько статей уголовного кодекса, в том предполагаемом случае, если катерские купеческие дела, волею случая, превратятся в палево.

"Миша, привет", - сказал человек:"Тут такое дело. Я оказался по делам во Владивостоке, боюсь задержусь. У тебя нет здесь какого-нибудь знакомого пульмонолога, чтобы он незадорого сделал какое-нибудь воспаление легких, ОРЗ в конце концов". Миша был умным сотрудником, поэтому сразу понял, о чем идет речь, но знакомых пульмонологов у него во Владивостоке не было, был только в Катере, да и то бывший пульмонолог, этакий штатский пульмонолог, не имевший доступа к выписыванию рецептов, справок, больничных листов. "Хорошо", - сказал человек, хотя ничего хорошего не было:"А нельзя ли каким-либо образом узнать у бывшего пульмонолога, нет ли у него во Владивостоке знакомых практикующих лекарей. То есть, я понимаю, что шансы малы, но мало ли". Миша обещал перезвонить и сбросился. Через двадцать минут оказалось, что у бывшего пульмонолога есть знакомые во Владивостоке, есть даже несколько лекарей, но один из этих лекарей был педиатр, второй онколог, а третий венеролог. Человек взял телефоны всех троих, однако обзванивать каждого не пришлось, уже педиатр понял пропитанные взяточничеством намеки человека из чужого города и пообещал занести больничный лист прямо на гостиничное крыльцо.

В ожидании медика человек успел привести себя в порядок и пообедать. Доктор оказался приятным молодым человеком с девушкой, которую он представил, как свою жену, и девушка была приятна и хороша собой. Может быть, они показались человеку приятными лишь потому, что разрешили его проблемы, а может доктор, как и все педиатры, умел располагать к себе.

Гулять по городу у человека не было ни малейшего желания, ждать следующего дня не было никаких сил, человек поднялся к себе в номер, умиротворенно принял несколько таблеток снотворного, с таким расчетом, чтобы проснуться на следующее утро, задернул шторы, выключил свет и уснул под звуки близкой большой воды, шумы порта и чувство большого пространства, которое не появлялось у него на Рифее никогда, под ощущение пространства, не искалеченного ландшафтом, ибо окна гостиницы выходили прямо на большую воду.

Из химического сна человека вытащило все нараставшее чувство тревоги, видно ум человека, пока он спал, крутил так и эдак, что может случиться, если он уедет просто так. Голова была темна от бензодиазепинов, но со всей возможной яркостью, контрастностью, насыщенностью стояло перед человеком понимание того, что ротвейлер, если не сумеет стать обратно человеком самостоятельно, все равно отыщет его и опять попросит помощи, и опять нужно будет лететь на самолете, слушать необузданные речи, прятать глаза от уверенного взгляда и думать:"Ну зачем это снова со мной происходит", а второй раз переживать подобное человеку не хотелось никогда. От досады человек был готов загрызть золоченые гостиничные светильники и царапать ногтями стены и двери, но не было другого выхода, кроме как обратиться за помощью к своему бывшему однокурснику.

Тут нужно сказать, что ротвейлер не был единственным знакомцем человека во Владике. Да, был еще бывший однокурсник. Да, объединяли их с человеком теплые воспоминания о всяких там экзаменах, сессиях, но человек помнил еще, что однокурсник всегда был прижимист, очень осторожен, боязлив до юления. Если бы не его общеизвестная славянская слабость - связываться с ним совсем не имело бы смысла.

Человек с отвращением взял телефон и опять набрал своего секретаря. "Миша", - сказал человек:"Найди мне, пожалуйста, телефон Цайсберга. Он у тебя где-то записан, его жена его мне давала, это мой там один, мы с ним учились вместе, да ты еще его жену тогда напоил".

Через несколько минут человек уже звонил Цайсбергу и предлагал встретиться, а тот уныло отнекивался работой и семейной жизнью, какими-то внуками, с которыми надо было идти сидеть. "Да ты скажи, что я приехал", убеждал Цайсберга человек:"Уж ко мне-то твоя жена тебя отпустит". Цайсберг как бы справился у жены, но она как бы не отпустила, тогда человек принялся настаивать, говорить:"Как не отпустила? Дай, дай мне ее, пусть она к трубке подойдет, пусть сама скажет, дай ее сюда, дай, дай", после этих слов Цайсберг попробовал уйти тропой занятости на работе, но человек стал справедливо интересоваться, как это, откуда это возникла работа, если только что была затмевающая все жизнь семьи. Цайсберг пал и согласился провести часок в человеческой компании под тихую музыку и полное отсутствие алкоголя. "Иначе никак", - неуверенно сказал Цайсберг:"Потом, считай, к внукам, нехорошо получится, если я под мухой приду"."Да уж", - ответил человек недрогнувшим голосом, хотя в этот момент думал:"Ни к каким внукам не придешь ты сегодня, милый Генрих Иосифович, и есть подозрение, что мы оба это знаем".

Ни Цайсберга, ни человека предчувствия не обманули. Конечно, в момент встречи Цайсберг крепился, вяло интересуясь, как дела у человека там и сям и вяло рассказывая как дела у него самого, но когда человек заказал бутылочку (а они уже сидели в ресторане), Цайсберг тут же неуловимо повеселел и втянулся в игру "да я в завязке, да у меня из-за этого знаешь, что было, да ты знаешь, что будет дома, да не дай бог тебе такой жизни - не переживай я только себе - ну тогда ладно", в этом было что-то животное, брачное, что-то в духе "Энимал плэнет" с кадрами самки убегающей от самца, с кадрами самца догоняющего самку высунувши язык. Через час  обоюдного сидения возле бутылочки Цайсберг зрительно сгустился от опьянения вокруг себя самого, словно все клетки его тела жались к желудку, где был алкоголь, как какие-нибудь звери из "Маугли" к водопою в дни засухи. Силою этого сгущения с лица Цайсберга исчезли озабоченные складки из-за которых физиономия его напоминала брошенную человеком в гостинице смятую простыню. Подобревший Цайсберг выслушал историю человека, в которой человек предусмотрительно опустил детали чародейства и колдовства, а оставил только суть, то есть купеческие неприятности ротвейлера. Пока человек рассказывал, Цайсберг задумчиво ковырял закуску и пил рюмку за рюмкой, когда же человек закончил, Цайсберг проникновенно посмотрел на человека и сказал:"Ну ты же понимаешь, что просто такие дела не делаются. Ордер нужен, все такое. Тот твой друг, про которого ты говорил, он же официально в Японию укатил на ПМЖ, оттуда даже подтверждение приходило, что он там осел основательно, даже в якудзу вступил, что на него очень похоже. А друг твоего друга - это же Якут, его так просто за жабры не взять, он же с моим начальством на рыбалку вместе ездит, крестный дочери моего непосредственного, ну ты понял. Мне с ним о встрече нужно договариваться. Просто массу всяких формальностей нужно соблюсти. Ты вот что, посиди тут часика два, а я съезжу, попробую утрясти". И Цайсберг оставил человека одного.

В то время, пока Цайсберга не было, снотворное и спиртное, накопив сил, так ударили по клавишам нижнего регистра фортепьяно в голове человека, что мир пошатнулся перед ним, а сам человек вдруг оказался полностью погружен в долгую вибрацию между сном и явью, и перед этой быстрой сменой того и другого меркли все его пережитые во времена прошлых возлияний приступы тошноты и вертолеты. В тот момент, когда казалось, что хуже быть уже не может, в ансамбле, что наигрывал на небольшой сцене возле человека и чья музыка советских композиторов обкладывала пьяные головы пришедших как теплая вата посленовогодние елочные игрушки произошло смешение, кто-то там что-то платил и уговаривал, а затем ласково накатила печальная волна китайской песни, превратив и без того замершего человека в соляной столп. Он видел в окне рекламу, где под красным крестом были перечислены услуги, среди которых значилась "литургия" и человек думал, что за ерунда - красный крест и "литургия" потом понимал, что это не "литургия" вовсе, а "хирургия", потом волна китайской песни опять причесывала его вдоль всех извилин сразу и он опять думал, откуда взялась литургия под красным крестом. А потом к нему подсели двое мужчин восточной внешности, один что-то говорил, второй пытался переводить, но так, что до человека не сразу дошло, что от него хотят. Потом оказалось, что хотят выйти и поговорить на том основании, что он не так на кого-то посмотрел, потом оказалось, что не так он посмотрел на женщину, что была с этими двумя восточными мужчинами, только тогда человек посмотрел на женщину на которую не так посмотрел ранее и сказал восточному человеку, который переводил:"Да не, ребята, нормальная падшая женщина, одобряю ваш выбор". Один перевел другому, человека стали всячески хватать и громко кричать, но побить не успели, потому что охрана вывела обоих восточных мужчин прочь. Тут как раз подоспел и Цайсберг. "Через час на золоотвалах", - шепнул он человеку на ушко так интимно, что тот даже зарделся:"Давай собирай манатки, я пока расплачусь". У человека не было даже сил протестовать, предлагать располовинить счет, к тому времени сознание человека сузило таким интересным образом, что он стал смотреть на все что его окружало как бы через свернутую трубочкой газету, причем ему даже казалось, что через трубочку он видит что-то вроде звезды, а эта звезда привела его сначала в туалет, где он бесцельно простоял над писсуаром, глядя на свой сулуэт, лоснящийся в красном стенном кафеле, после туалета звезда привела человека не в гардероб, куда человек как бы стремился, но в какой-то длинный коридор с множеством дверей, освещенный невыносимым синим светом, как вампирский замок в полночь, в конце коридора стояло полупрозрачное красное ведро с водой, словно подсвеченной изнутри, между дном ведра и поверхностью воды плавал человеческий мозг, звезда повлекла человека убедиться действительно мозг ли это, но человек внезапно оказался в гардеробе, где Цайсберг продевал его послушные руки в рукава пальто и улыбался, потому что человек говорил:"Это хоть мое пальто? Ты уверен? Оно какое-то дамское по-моему", - хотя сам знал, что пальто точно его и гардеробщик уверял их в этом. Потом исчезла звезда, вообще все исчезло, было только несколько просветов в забвении, в один из просветов был виден Цайсберг, держащий руль и говорящий:"Если ты сейчас не заткнешься, я тебе ногу прострелю", в другом тот же Цайсберг, держащий руль и говорящий спокойным голосом:"Да знаю я, что она с твоим Мишей переспала и что? Предлагаешь ее задушить? Если бы я ее душил каждый раз, когда она мне изменяет, из нее одной уже кладбище бы получилось", в третьем просвете Цайсберг твердо сказал:"Нет, оружия я тебе не дам, оружия тебе нельзя. Пистолет вот на, а оружия даже не проси".

Человек пришел в себя среди пронизывающей пустоты на пронизывающем ветру, рядом были только черная повозка Цайсберга да сам Цайсберг, где-то далеко покуривали высокие заводские трубы, и человек спросил, что это за трубы. "Это электростанция", - сказал Цайсберг. "Знаешь", - сказал Цайсберг трезвым голосом, похоже было, что он продолжает какой-то их разговор:"В моем опьянении самое страшное то, что я завтра буду все помнить, но зачем я делал некоторые вещи я понимать не буду. И мое начальство не будет понимать, чем я руководствовался, когда делал эти вещи. И никто меня не поймет, даже я сам себя не пойму"."А когда вы с Якутом договорились встретиться?", - спросил человек. Цайсберг посмотрел на часы:"Уже скоро", - сказал он загробным голосом, и человек вдруг осознал, что когда подъедет Якут (а он подъедет совсем не один), их просто убьют, бросят в золоотвал и на этом все закончится. Человеку захотелось вытащить телефон и заказать билет на ближайший самолет в какой-нибудь город, где его никто не знает, но человек сдержал себя. Трезвость накатывала на человека с каждым новым порывом ветра. С каждым новым порывом ветра она, похоже, накатывала и на Цайсберга, потому что он становился все неувереннее и трусливее. Тревожно подрагивая ухом в ожидании звука подъезжающей бандитской машины или нескольких бандитских повозок, человек, боясь, что Цайсберг скатится в депрессию и осторожность и бросит его одного, спросил, нет ли чего выпить. "Куда тебе еще пить-то?", - спросил Цайсберг, а сам между тем, достал из кармана пальто початую литровую бутылку непонятно чего и долго пил из нее, когда он оторвался от горлышка и покачнулся, вытирая губы, в фигуре его, освещенной только звездами мелькнуло что-то как будто из старого фильма, он напомнил человеку какого-то офицера СС, пившего также перед тем как гордо застрелиться, чтобы всячески не переживать краха Третьего Рейха. "Что нас связывает?", - сказал Цайсберг:"Ничего, кроме нескольких курсовых, нескольких пьянок. Что меня с ней связывает? Ничего, кроме дочери, которая не моя, кроме внуков, которые не мои. Это видно по их русскому раздолбайству. Мне даже северная страна не мила, потому что это не та страна, какой я присягал в свое время. Я хочу на свою историческую родину, к бюргерам, там мое место, но меня не выпустят еще лет десять из-за работы с которой меня ничего не связывает, без всяких "кроме", просто не связывает и все". "А скоро Якут будет?", - робко вступил человек:"Просто что-то не слышно, чтобы кто-то двигался по дороге в нашу сторону". "И еще Якут этот", - продолжил Цайсберг с отвращением:"Он ведь реально якут, жил бы там у себя, ковырялся бы в кимберлитовых трубках и горя бы не знал, я бы у себя жил и не пересекались бы мы с ними никогда, потому что нас ничего не связывает". Цайсберг открыл багажник и сказал:"Вот он, кстати, хочешь с ним поговорить - поговори. Только он упоротый походу и его еще не скоро отпустит, я его тут на холодке и держал затем, чтобы отпустило, и ты с ним поговорить мог. Он мне знаешь, что толкать начал, что он своего этого твоего хотел раком заразить, но вроде как все пошло не так и его твой этот стал в ротвейлера превращаться". "Ну что, отпустило тебя, родной?", - спросил Цайсберг у открытого багажника (оттуда в свою очередь донеслось протестующее глухое мычание).

Цайсберг за шкирку вытянул из багажника связанного человека сказал:"Давай, нацмен, вставай с колен", - и принялся насвистывать что-то долгое и печальное, похожее на основную тему "Храброго сердца", словно откликаясь на этот свист, связанный заизвивался по земле и стал постепенно подниматься, как кобра индийского факира из корзины. Цайсберг и Якут на какое-то время слились в одну темную фигуру, затем Цайсберг отступил, а от Якута стали исходить слова, полные оскорблений и угроз и требований развязать ему руки. "Да ты знаешь, что с тобой будет, когда твои узнают, что ты сейчас сделал, знаешь как на это твой главный отреагирует, это же просто кунтец будет какой-то, я это тебе обещаю", - так закончил свою речь Якут, а Цайсберг отвечал, не задумываясь ни на секунду:"Я знаю, как мое начальство отреагирует, оно подумает, что это кого-то сверху прислали, чтобы пошерстить тут все, им и в голову не придет, что я тебя изъял, так что первым делом они все побегут штанишки стирать и узнавать у Москвы что да как, а за это время, друг мой, если продолжишь в том же духе, ты уже покроешься слоем снега и льда, и если найдут тебя, дай бог, через несколько лет, то моих концов уже и близко не будет. Так что хватит капризничать и давай говори, куда друга своего дел". "Я уже сказал, что он в ротвейлера превратился", - отвечал Якут с понятным человеку упрямством:"Он теперь оборотень. По ночам человек, а днем ротвейлер". "Да елы-палы", - сказал Цайсберг, и не успел человек охнуть, как Цайсберг достал пистолет и выстрелил Якуту в голову, и пока человек боролся с приступом немоты, накатившим на него вместе с таким лютым поворотом происходящего, Цайсберг откатывал тело Якута куда-то в темноту, а потом рылся в темноте, как кот.
	Ужас произошедшего окатил рифейского гостя холодом изнутри, так что холод внешний перестал чувствоваться везде, кроме совершенно остывших ног. Человека как бы со всех сторон обложило ватой, и далекий ветер терся об эту вату. "Ну, теперь можно смело уезжать", - подумал человек:"Кто меня тут знает, никто меня не знает". В это время, пока такие мысли полезли в голову человека, Цайсберг вернулся из придорожной тьмы и потянул из багажника еще что-то тяжелое. "И волкодава его туда же", - сказал Цайсберг, а в голосе его была такая обреченность, граничившая даже с остервенелостью, как будто это не он собрался убивать, а как-то даже наоборот, будто на каком-то конвейере казнили несколько его товарищей и подошла его очередь.
	Еще больший ужас омыл человека в тот момент, когда человек разгадал в формах, лежавших у ног Цайсберга, формы ротвейлера. Человек крикнул, как испуганная мать повис на вырывающихся руках Цайсберга, после некоторой борьбы Цайсберг остался стоять на ногах, а человек упал на колени и уперся лбом в снег, переживая таким образом удары под дых и в пах и прижимая к животу отобранный у Цайсберга пистолет. Человек оглянулся на собаку, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Собака и правда была в порядке — со связанными лапами и мордой, замотанной в какую-то тряпицу с узелочком поверх носа она, приподняв голову, смотрела на человека. По выражению морды ротвейлера нельзя было определить смотрит он с благодарностью или еще с каким другим чувствам, но повиливающий маленький хвостик его указывал скорее на то, что появлению человека ротвейлер все таки рад.
	«И как это понимать?», - спросил Цайсберг. «Ты зря Якута вальнул, вот как это понимать», - ответил человек ботинку Цайсберга. «Ну как зря», - неопределенно заметил Цайсберг после некоторой паузы и отступил от лица человека, - «Он давно уже на пару маслин заработал». «Который час?», - спросил человек. Цайсберг пошуршал рукавом выгребая из под него часы, потом, видимо, всматривался в циферблат, потому как от него ничего не было слышно, кроме сосредоточенного сопения. «Ты мне часы сломал», - сказал наконец Цайсберг, - «Прекрасно, сначала подарил и сам же сломал, просто прекрасно». Цайсберг и человек принялись шарить каждый по своим карманам в поисках мобильных телефонов. Цайсберг нашел свой телефон раньше, но как только вынул его в поисках времени, телефон сразу же зазвонил, Цайсберг поднял трубку и сходу принялся то ругаться с женой, то общаться с внуками. Для жены у Цайсберга был припасен противный высокий голос, выдававший, что Цайсберг испытывает страх перед грядущими семейными скандалами, а для внуков еще более высокий голос, чуть менее противный, но все таки противный своей сладостью и попыткой подражать собеседнику даже в картавости и растягивании гласных, еще Цайсберг говорил о себе в третьем лице («дедушка немножко погулял», «конечно, дедушка купит»), и человеку было настолько больно наблюдать это превращение Цайсберга во что-то на него самого, человека, похожее, что на какое-то мгновение желание прекратить страдания Цайсберга из отобранного пистолета слегка затуманили разум человека. Чтобы отвлечь искушение, человек подполз к ротвейлеру и принялся развязывать ему лапы. Узлы на веревках были затянуты насмерть, человек сбросил перчатки, руки тут же застыли и человек стал ковырять узлы резцами и клыками и отплевываться от попадавшей в рот шерсти. «А сама-то, а сама-то», - орал тем временем Цайсберг, а его крики уносило ветром куда-то туда, откуда не было эха, - «А то я не знаю, а то ты сама не знаешь, никто меня здесь не слышит, не бойся, это только ты любишь на людях порисоваться, сама не ори». «Ох ты елки-палки», - сказал Цайсберг своим обычным голосом, когда ротвейлер прямо на глазах у него превратился в Игоря. Человек не успел развязать ротвейлеру передние лапы и морду, Игорь отпихнул от себя человека связанными руками и стал срывать с лица грязную тряпку, а потом уже сам стал сгрызать узлы с запястий. «Я перезвоню», - таким тоном произнес Цайсберг, кладя трубку, что жена даже не попыталась побеспокоить его еще одним звонком и продолжить скандал. «Телефон у жмура вытащи», - сказал Игорь сквозь стинутые на веревочном узле зубы и сверкнул глазами в сторону Цайсберга. «А и верно», - согласился Цайсберг и пропал во тьме. «Это друг твой?», - спросил человека Игорь, - «Что, тоже бухгалтер? Наверно, хороший. Его, наверно, налоговики обходят». Игорь подумал и добавил: «И пожарные». Игорь подумал еще немного и сказал: «И милиция».
	«Я хочу домой», - ответил на все это человек, - «Теперь я могу домой поехать?». Возле двух этих людей человек почувствовал себя особенно неловко, по одному их еще можно было выносить, но теперь, перебросившись всего парой слов, Игорь и Цайсберг как бы очертили такие границы, что человек ощутил себя шестилеткой в компании пятиклассников.
	Игорь успокаивал человека, говоря, что теперь он свободен, но поехали все почему-то не в аэропорт и не на вокзал, а опять в какой-то ресторан. Там Игорь  едва ли не насильно напоил человека до того же состояния в каком человек был,  всего несколько часов назад, даже до более сумрачного состояния, поскольку от пьянки с Цайсбергом у человека остались хоть какие-то воспоминания, а возлияний с Игорем будто вообще не было, человеку показалось, будто он только сел за ресторанный столик, Игорь произнес какой-то короткий тост (даже тоста человек не мог вспомнить) и будто что-то ударило человека по затылку, да так, что очнулся он уже в самолете, заходящем на посадку.