Тот, что бродит в озере

Тот, что бродит в озере

Родителей своих я не помню. Не помню и как сюда попал. Наверное, это было очень давно. Первое мое воспоминание – я сижу и смотрю на необычно высокого мужчину тридцати лет с густой щетиной, одним глазом, одной губой и носом в форме буквы «С». Он расставляет металлические горшки в комнате, где играют дети, и кладет в каждый горшок по сухому полотенцу. Поставив последний, двенадцатый горшок, он распрямляется во весь свой гигантский рост и разминает затекшую спину. Затем поворачивает голову и смотрит на меня единственным глазом. Я смотрю на него. Он подмигивает мне тем местом, на котором должен быть второй глаз, и на котором нет ничего, кроме полости темно-розового цвета. Как он это делает, ума не приложу, но подмигивание это я расцениваю как дружеский жест. И улыбаюсь мужчине.
Мне разрешали играть с остальными детьми. Им явно было со мной интересно: они говорили со мной, оказывали всевозможные знаки внимания. Однако я решительно не понимал того, что они говорят, а разговоры были, пожалуй, их любимым развлечением. Таким образом, я все равно, так или иначе, оставался в стороне.
После того как тот мужчина расставлял эти горшки с тряпками, две одинаковые женщины с большими улыбками уводили меня в отдельную, маленькую комнату без окон. Там я сидел и ждал, пока то, что происходило в основной комнате, подойдет к концу.
Спал я тоже отдельно, в этой самой маленькой комнате. Одинаковые женщины оставляли дверь в нее на ночь открытой, чтобы я не задохнулся, и давали мне кучу мягких игрушек. С ними я сначала играл, а потом подстилал под себя и спал на них, потому что кроме пола, потолка, стен, меня и игрушек в этой комнате ничего не было.
Шли годы. Я рос, развивался и креп, так что со временем мне стало неинтересно играть с остальными детьми, поскольку у них физического развития не наблюдалось. Когда мне исполнилось 10, они оставались все такими же маленькими карапузами, едва стоящими на двух ногах. По-прежнему они день за днем вели оживленные заумные беседы друг с другом, сути которых я по-прежнему не понимал. Однажды я спросил у одноглазого мужчины, успевшего стать моим другом, о чем болтают эти ребята. Он ответил, что сам в свое время очень много размышлял над этим, и когда он это делал, у него начинала сильно болеть голова, и он прекращал. Так он на протяжении десяти лет пытался выяснить, о чем они толкуют, но потом произошло что-то, о чем он не помнит. И после этого ему больше не хотелось думать о разговорах малышей.
На то, что происходит после расстановки горшков с тряпками, мне по-прежнему запрещали смотреть. Однажды после проведения очередного таинственного ритуала с горшками и тряпками меня выпустили из моей комнаты, и я пошел на улицу. Пошел потому, что по моим наблюдениям туда всякий раз уходил одноглазый мужчина по завершении обряда. Одинаковые женщины не стали препятствовать мне, и я, выйдя из дома, в котором мы жили, направился к находившемуся рядом бескрайнему озеру. Там, как я и ожидал, стоял одноглазый мужчина. Он занимался тем, что вынимал из горшков тряпки и выбрасывал их в озеро. Вид у него был мрачный.
Я подошел ближе, он заметил меня, и лицо его исказил испуг. Затем он, кажется, испытал нечто вроде досады. Потом он подозвал меня к себе.
- Ты, наверное, хочешь знать, что я делаю? – спросил он.
- Да, - ответил я.
- Я кормлю Музарйишсыва.
- А кто это, Музарйишсыв?
- Тот, что бродит в озере.
- А как он выглядит?
- Не знаю.
- А почему он живет там?
- Не знаю.
- А что будет, если его не кормить?
- Он умрет.
- А что будет, если он умрет?
- Мы умрем.
- Почему?
- Так говорят они, - одноглазый мужчина указал пальцем в сторону холма, на котором стоял дом, в котором мы жили. На холме стояли одинаковые женщины в окружении всех двенадцати детей. Они смотрели на нас. Дул ветер. А они неподвижно стояли и смотрели. Я смотрел на них. Одноглазый мужчина же продолжал заниматься своим делом.
- А что они делают, когда ты расставляешь горшки с тряпками, и меня уводят в мою комнату? – набравшись смелости, спросил я.
Ветер прекратился. Стоявшие на холме широко раскрыли глаза. С великим трудом я отвернулся от них и посмотрел на мужчину. Он, секунду назад занимавшийся своей работой, теперь стоял, прижавшись почти в плотную своим лицом к моему.
- Они даруют нам жизнь, - прошептал он.
- А почему мне нельзя на это смотреть?
- Никогда не смей даже пытаться на это посмотреть, - сказал одноглазый мужчина и перевел свой пристальный взгляд с меня на то, что было сзади. Я развернулся и увидел, что одинаковые женщины и двенадцать детей стоят в двух шагах от нас с широко раскрытыми глазами и ртами.
- Все хорошо. Он не будет… - начал говорить одноглазый мужчина, но его прервал пронзительный писк, мгновенно выбивший меня из сознания.
Я очнулся в своей комнате на кучке мягких игрушек. У меня разрывалась голова. Дверь была закрыта. За дверью слышались приглушенные голоса. Говорили одноглазый мужчина и одинаковые женщины. Что они говорили, я разобрать не мог: в ушах звенело, голова отказывалась думать о чем либо кроме боли, яркий свет резал глаза. Что странно, ведь в комнате не было никакого освещения. Я постоял у двери несколько мгновений, тщетно пытаясь вслушаться в разговор, затем в голове что-то щелкнуло, свет пропал, звон в ушах прекратился, и я снова мешком упал на пол, придавив телом разбросанные игрушки.
В очередной раз я очнулся от того, что меня разбудил одноглазый мужчина. Он нежно тряс мое плечо и приговаривал:
- Проснись, вставай.
Я привстал, огляделся вокруг. Мы были в моей комнате. Дверь была открыта.
- Что это было? – спросил я.
- То, чего не должно было быть, - ответил мужчина, - Но теперь все в порядке. Мы договорились. Теперь ты – мой сын.
Странное чувство запульсировало у меня в груди.
- Ты – мой папа?
- Не настоящий папа. Но папа.
Я бросился в объятья к одноглазому мужчине, не в силах сдержать разрывающее грудь чувство.
Прошло еще два года. В эти два года я помогал своему папе выполнять его работу. Вместе с ним мы расставляли горшки с тряпками, а после того, на что мне смотреть запрещалось, выбрасывали тряпки в озеро, кормя Музарйишсыва. За все это время мы невероятно сблизились с папой. Он показывал мне свою комнату. Он спал не на мягких игрушках, а на штуковине с четырьмя ножками, которую называют «кровать». Он сказал, что когда я вырасту, мне дадут такую же штуковину. В общем, все шло хорошо, пока я не сделал то, о чем и до сей поры жалею.
В очередной раз, когда мы с папой расставили горшки с тряпками, и для малышей пришло время совершать обряд, меня загнали в мою комнату. Я чувствовал, что в этот раз что-то было не так, но не мог понять, что именно. Оказалось, одинаковые женщины забыли закрыть дверь в моей комнате! Я понял, что могу беспрепятственно выйти и увидеть своими глазами, что делают малыши, когда меня прячут в комнате. Что таит в себе этот обряд дарования жизни. Любопытство охватило меня. Оно двигало мои ноги, и вот я уже шел к открытой двери, не понимая, хочу я этого или нет. Ведь папа строго настрого запретил мне смотреть на это. Я медленно двигался к двери, продолжая спорить с самим собой, отчаянно ища аргументы в пользу того, чтобы остаться в своей комнате. Но не находил. Я пришел к выводу, что ничего страшного не случится, ведь если и должно было случиться что-то страшное, папа бы непременно рассказал мне об этом. И вот, стоя вплотную к массивной деревянной двери, я принял решение выйти и увидеть то, что от меня скрывали всю жизнь.
За дверью неподвижно стоял папа. Его словно пригвоздили к полу, словно он был игрушечным солдатиком, которого зачем-то поставили возле моей комнаты. Его единственный глаз округлился, когда я ступил за порог комнаты, а из места, где должен был быть второй глаз, катилась крупная слеза. Рот его был закрыт. Единственная губа, верхняя, дергалась, словно он хотел мне что-то сказать, но не мог. Все, что он мог, это стоять напротив и смотреть на меня округлившимся глазом. И плакать.
Снова в мою голову закрались сомнения: стоит ли удовлетворять свое любопытство? Может, лучше послушаться папу и остаться в неведении? Нет. Решение уже было принято. Я прошел еще чуть дальше в сторону основной комнаты, не отрывая взгляда от папы. Я подошел к самому месту проведения обряда. Мне оставалось только оторвать взгляд от папы и развернуться. И я увижу то, что от меня прятали. Узнаю, чем кормят Музарйишсыва. Узнаю все.
Еще несколько тяжелых секунд я смотрел на папу, ожидая, что он все-таки скажет или сделает что-нибудь. Но он лишь стоял и плакал. Наконец, я закрыл глаза, резко развернулся в сторону того, что хотел увидеть, а затем вновь открыл их.
Когда звон в ушах прекратился, и свет перестал слепить глаза, я смог оглянуться. Я находился в какой-то огромной тарелке. В ней меня везли по озеру одинаковые женщины, отталкиваясь от воды огромными ложками, или чем-то в этом роде.
- Куда мы едем? – спросил я у одинаковых женщин.
- Нечего бояться. Все идет как надо, - ответили они.
Я плохо помню, что я видел, когда открыл глаза там, в доме. Дети сидели на горшках и, кажется, испражнялись. Одинаковые женщины стояли рядом. Когда я открыл глаза, все они смотрели на меня, широко раскрыв рты. Потом был громкий писк, вспышка света, и я снова потерял сознание. Не знаю, в чем был смысл того, что я увидел. Не знаю, зачем они скрывали от меня такой пустяк. Но точно знаю, что я зря тогда вышел из своей комнаты, поддавшись любопытству, и увидел это.
Меня везли в большой деревянной тарелке дальше и дальше по озеру, пока дом и холм, на котором он стоял, не стали маленькой точкой на горизонте. Пока мы ехали, я увидел, что озеро окружает землю, на которой стоит дом, со всех сторон, и что озеро безгранично. И понял, что кроме дома, холма и озера ничего не существует.
Одинаковые женщины остановили тарелку, сложили гигантские ложки на ее дно и стали приближаться ко мне. Меня охватило незнакомое чувство. Руки и ноги стали слабыми, а грудь будто чесалась изнутри. К горлу подступил ком. Мне почему-то захотелось выпрыгнуть из тарелки.
- Нечего бояться. Нечего бояться. Нечего бояться, - повторяли одинаковые женщины, хватая меня за руки и за ноги.
- Нечего бояться, - повторили они, когда перевернули меня и сунули мою голову под воду.
Я проснулся в комнате папы. В ней на стене висела одна занимательная вещь под названием «зеркало». Это такая штука, в которой можно увидеть самого себя. Я встал с «кровати» и подошел к нему, потому что чувствовал, что с моим лицом произошли какие-то изменения. Так и было: у меня исчез глаз и нижняя губа, а нос скривился в подобии буквы «С». Боли я не чувствовал, поэтому не придал изменениям в лице особого значения.
Папу я больше не видел. Он куда-то пропал после того, как меня свозили в гигантской тарелке на озеро. Я спрашивал насчет него у одинаковых женщин, но они лишь повторяли:
- Все идет как надо.
После исчезновения папы мне пришлось делать его работу самому. Я расставлял горшки, клал в них тряпки, выходил из комнаты. Затем брал горшки с тряпками и шел к озеру кормить Музарйишсыва. Кроме этого у меня больше занятий не было. Я пытался слушать разговоры малышей и понять, о чем они говорят, но всякий раз, когда я заходил слишком далеко в этом деле, свет в доме становился слишком ярким, в ушах начинало звенеть, а голова нестерпимо болела. И я прекращал.
Спустя год после поездки на озеро, в доме появился тринадцатый ребенок, который, в отличие от остальных, рос и физически развивался, и которому, как и мне в свое время, запрещали смотреть на обряд, проходивший после расстановки горшков с тряпками. Этим тринадцатым ребенком был ты.
Сейчас ты находишься приблизительно в том же возрасте, в каком был я, когда папа стал моим папой. Вероятно, скоро ты тоже станешь моим сыном. Не настоящим сыном, но сыном. И через пару лет тебе так же, как и мне, представится возможность взглянуть на обряд. Если ты сделаешь это, я, вероятнее всего, исчезну куда-то, как случилось с моим папой. Правда, я не знаю, что случится, если ты в тот момент не станешь выходить из комнаты и не взглянешь на обряд, так что я рекомендую тебе поступить именно так. Посмотрим, что тогда будет.

(Приложение к эксперименту №2 – записка исключенного объекта)
Объекты – 7256 отцов, 7257 сыновей.
Начальный возраст - 3 и 27 у первого отца.
Место – площадка озера и земли.
Цель – изучить опыт.