Я иду по городу и слушаю Merzbow, альбом Venerology. Патруль Белой Партии не запрещает слушать музыку во время обхода. А некоторую, вроде Merzbow, даже рекомендует. В любом случае, наш основной инструмент - глаза.
Все вокруг чистое, вылизанное до блеска, аж скучно становится. Когда я устраивался в патрульную службу, то думал что стану одним из тех героев, вроде "Карающих Грязь". Им даже памятник стоит, в центре города. Он из белого мрамора и его каждый час сбрызгивают спиртом. И правильно делают.
А реальность, в общем, оказалась вполне стерильной. "Стерильной" - значит нормальной, будничной. Порою кажется, что я просто проедаю бюджет государства, совершая эти каждодневные обходы. Всю настоящую работу, сделали еще до меня. Спасибо предки, победившые грязь.
Я остановился, вдыхая свежий воздух. Хорошо работают атмоочистки. А улица то какая блестящая; сверкает, глаза слепит. Приходится очки носить, с темными линзами. И люди тоже во всем белом, как ангелы непорочные. Ни пятнышка на них, ни микроба единого.
Вон девушка идет, в гражданской одежде, но тоже с очками, чтобы не ослепнуть. Поглядывает на меня украдкой, улыбается. Девушкам нравятся ребята из патруля. Да что там, я так с женой познакомился, когда в патрульную службу поступил.
Вон дети идут в школу, мимо меня проходят и головы боязливо прижимают. Не бойтесь, не кусаюсь я. У самого скоро сын родится.
Вон родители их идут: рабочие и бизнесмены, художники и пенсионеры. И все кивают мне, когда мимо проходят. Знают кого благодарить надо, за порядок вокруг. За то что зараза в воздухе не летает и не болеет никто. За будущее спокойное.
Спасибо, Белая Партия. Спасибо, что приняла меня.
А вот старичок дорогу переходит. Одежда на нем поистрепалась, но ничего страшного. Не все люди богатые, так уж всегда было и будет. Главное что сам чистый, а в городе он грязь нигде не подцепит. Даже если упадет посреди улицы и в пыли изваляется. Пыль у нас тоже стерильная. Интересный дедушка этот; идет, а сам пугливо озирается, прижимает что-то к груди. Подарок наверное несет, внукам своим или жене престарелой. Да только кто его украдет, кто из рук посмеет вырвать? Нет у нас в городе грабителей, извели мы эту мерзость уже давно. Спокойным можешь быть, папаша. А тут смотрю, меж пальцев его, этот подарок выпирает. Пушистый такой, серенький. Сам по себе наружу лезет, как бы дед не старался его прикрыть. Звуки издает писклявые, фыркает. Смотрю я на него и холодею изнутри, потом исхожу. В голове кодекс прокручиваю, да вспомнить ничего не могу. Первый раз такое на моей памяти происходит. Чтобы посреди бела дня, такое кощунство, такое преступление совершалось. А решать мне придется, больше никого нет вокруг. И страшно до ужаса, и стоять нельзя, ибо соучастником стану, коли упущу.
Ноги сами собой вперед несут, а руки дубинку достают. Дубинка у меня с петлей на конце, чтобы задерживать нарушителей. Подбегаю я к деду, а тот смотрит на меня жалобно, с глазами слезящимися, бежать не пытается. Гнида.
Валю его с ног и петлю на шею надеваю. Затягиваю, чтобы падла не убежала. Начинаю права зачитывать, хотя какие у него права могут быть. Зачитываю, а у самого ноги трясутся, пот с лица капает, чувствую что забыл что-то. И точно, держит ведь старик нечто, цепко держит, не выпускает. Бью его по голове, изо всех сил, вырываю из рук серый комок. Смотрю и чуть блевать не тянет. Хорошо что в перчатках. Я раньше животных только по телевизору видел, а они вон какие. Держу этот комок пушистый и чувствую как по рукам зараза разбегается. Крик в себе подавить пытаюсь, да все равно он воплями наружу исходит и рука сама по себе сжимается. А этот комок в унисон мне вопит, своим писклявым голосом, от того что я его сжимаю. Больно наверное. Не выдерживаю и швыряю оземь мерзкую тварь, заразы полную, из грязи родившуюся. Падает оно с влажным хрустом, глотает свои крики вместе с кровью, лапами сучит. Дед смотрит на него и тоже кричит, скорбно, сквозь плачь горестный. Жалеет тварь эту. Мразь ублюдочная. Людей бы лучше пожалел, что заразиться могли. Дороги белокаменные пожалел бы, что кровью этой гнилостной забрызгало. Не могу смотреть на них, сил больше не имею. Со стоном достаю крематор из кобуры и навожу на комок серый. Так кодекс велит, так я сам хочу.
Сдвигаю предохранитель с крематора и нажимаю на толстый, упругий крючок. Узкое, вертикально дуло пшикает дважды раскаленным пламенем. Комок серый мгновенно этим пламенем обращается, становясь для него топливом. Пепел не успевает разлететься и тут же склеивается огнем, запекается в черную тушку, четырехпалую. Дед рыдает, свернувшись на земле, пряча голову. Пинаю его в сердцах и тут замечаю, что вся улица на меня смотрит. Напуганы люди, в шоке стоят, пошевелиться не могут. У меня в ушах Merzbow продолжает играть, шурша чистыми звуками. Как будто сплю.
И тут меня рвет, прямо на старика, на кровь пролитую и на тварь сожженную, прямо на белую улицу.
Страшно, братцы, в патруле работать. Страшно героем быть. Я и не думал, что это настолько страшно.