Поэма без имени.

1.	Четыре вагона, сцепленных между собой в одну электричку, были полностью набиты сплошной, однородной человеческой субстанцией. Она бурлила, булькала и пускала табачный дым из открытых окон. Сама электричка перевозила эту массу из небольшого села в ближайший миллионник через чёрную, хвойную гущу. На въезде в город из открывшихся дверей сразу же хлынули нескончаемые потоки человечины, чтобы заполнить собой рабочие места, что пустовали всю ночь. Во всём поезде остался лишь один пассажир.

2.	Никого, никого, никого, -
          Как-то так мой анапест звучит.

3.	Всегда после первой остановки я наиболее болезненно ощущаю это... Будто бы на пустующем месте рядом со мной расположен ещё один мой орган, который не здоров, который всячески изранен. Прямо сейчас  все мои ощущения сосредоточены именно на этом органе, я чувствую его боль, его увечья, его надрыв, и из моих глаз начинают течь солёные слёзы. Именно в этот момент открываются двери в вагон.

4.	Контролёр был человеком толстым и низким. Несмотря на это, вёл он себя так, словно был худой и высокий. Можно было заметить, что из узких, сплющенных глазных прорезей наружу с трудом пробивается безразличие, которое он усердно выражал к своей работе и всему, что с ней связано, думая о чём-то своём, о чём-то приятном. Рядом с ним шагала пара охранников. Охранников в них выдавала разве что форма, но по остальным признакам они были слабо похожи на тех, кто может навести порядок в шумной, пьяной электричке. Один только окончил школу, второму уже завтра помирать.

5.	– Билетик, гражданин, предъявите, пожалуйста.
- Не спрашивай меня, кто я таков…
- Слышали уже! Билетик, предъявите, гражданин.
- Держите.
- Это вчерашний, сегодня у нас девятнадцатое…
- Точно знаю, что сегодня восемнадцатое.
- Ты, подонок такой, дурить меня вздумал?!
- Как вы со мной разговариваете?!
- Как этого заслуживает поганый заяц! Девятнадцатое сегодня и на билетах у всех нормальных людей девятнадцатое! Ты тут только особенный у нас! Вчерашний!
- Каких людей?! Нет же больше никого!
- Кто были, у тех девятнадцатое! Да вот, охранников спроси, чем не люди?!

6.	Охранники тоже единого мнения по данному вопросу не имели. Молодой был уверен, что девятнадцатое, в то время как старик, собрав остатки былого величия в голос, кричал, что на самом деле восемнадцатое, желая, чтобы парня оставили в покое. Дед так напрягся, что стало ему плохо, и упал он замертво. Молодой с контролёром сразу же отвлеклись на скорбь по умершему, воссев на колени рядом с телом. Воспользовавшись этим, пассажир улизнул в тамбур, где дождался конечной.
7.	На вокзале юноша сразу же сломя голову бежал к заборчику, рядом с которым располагались всевозможные инвалиды, ветераны, жуткие цыгане и непризнанные музыканты, которым больше негде и некому было демонстрировать свой талант или же его отсутствие. Среди всех прочих на особенном месте – высокой куче мусора – располагался тот, кого местные ценили как гения и любили как человека. Это был бомж-поэт, который по причине того, что забыл имя, данное ему при рождении, выдумал собственное. Каждый нищий обитатель города трепетно вздрагивал, ощущая нечто приятное в животе, когда слышал, как кто-то произносит это имя. Богатым же оно было противно на слух так же, как и жужжание назойливого насекомого рядом с ухом.
Каждый день в девять часов утра он вставал на эту кучу, точно она – сцена, и начинал на весь вокзал декламировать свои стихи. Все бедняки сразу же подбегали ближе, чтобы услышать новые произведения бомжа-поэта. Все же люди приличные, имевшие достаток и собственное жильё, уходили подальше и побыстрее, прикрывая ушки своих маленьких детишек, чтобы глазки их оставались такими же невинными и глупыми. Одной из причин, по которой юноша приехал в этот город, было желание попытаться заучить новое творение бездомного, поскольку каждое из них можно было услышать лишь один раз в девять часов утра на вокзале. Вечером же он про себя сочинял что-нибудь новое, любуясь видом своего вечернего, суетливого города  и, размышляя о собственном месте среди всего остального населения. Этим утром читал он вот что:

8.	Вован Сироткин – «Смердящие столбцы»

 Я стал миру словно язва!
Не развеять темноту!
Холод пропитал пространство!
Пусть! Согреюсь я в аду,
Ведь себе я не найду
Потеплее места тут
(Разве что лишь в лоне женском,
Коль оттуда я пришёл).
Не нашёл себе здесь места!
Здесь уюта я лишён!
Стал я тут опустошён!
Нет, не вы устали жить!
Кровь всю выпили вампиры,
Мудрость всю познали вши,
Зубы выбили задиры,
Печень исклевал орёл.
Тряпки же сорвали девы,
Перед всеми стал я гол.
Всё тех де искал я – где вы?!
Девы, где вы, слева, справа?!
Всё душой гулял по небу,
Но в грязи я телом плавал.
В глотку требуй
Корку хлеба,
Чтоб не быть таким пустым.
А ещё бы водки мне бы!
Все желания просты!
Но при этом тяжело мне –
Матери лицо не помню.
Помню лишь ремень отца,
Вместо сладкого лица.
Я запомню до конца
Запах свалки,
Запах псины,
Хамство сытой, злой хабалки
И мигалки рёв звериный.
Этот мир совсем не жалко!
Почву я твою святую
Не люблю, родная Русь!
И поэтому из хуя
На неё я помочусь.


9.	Прокричав последние строчки в пространство вокзала, набитое нищими, но счастливыми от наличия поэзии в мире, людьми, Сироткин скинул с себя лохмотья и принялся мочиться на землю со своей кучи мусора под рукоплескания окружающих его почитателей.
10.	 После того, как Сироткин, выпив что-то из тёмно-коричневой склянки (из подобных часто матери поят своих детей чем-то противным, чтобы у тех прошли хвори), улегся спать за своей кучей, юноша, зовут которого, кстати, Костей, побрёл куда-то вглубь города, не задумываясь о своём маршруте. Думал он о чём-то другом, а мысль его отталкивалась от окружающей действительности. Так, например, заглянув в окно спортзала, и, увидев грушу для битья, которую колошматил в самом центре помещения большой безволосый детина с безжалостным взглядом, он внезапно пожелал войти туда, оттолкнуть его и мягко обнять грушу, шепча ей что-нибудь нежно-успокаивающее. Фантазируя об этом, он представлял себя уже стариком с небольшими залысинами и пышными, седыми усами под носом.
11.	 Вспомнив о своей слабости и ничтожности перед всем внешним, Костя побрёл дальше, смотря себе под ноги. Он считал шаги, чтобы зафиксировать точное их количество, требуемое на пересечение границы, после которой закончится вся его печаль и начнётся то самое счастье и настоящая любовь, о которых писали в книжках и пели в песнях.