«…В записях великого мифа говорится, что прежде нашей эры Предки вызвали вечную тьму на старые города и реки. Алчные, как щуки, рыскали они вслепую, кровью и слезами умываясь в бесконечной юмоле…»
- «Юдоли», - ворчливо поправил меня любимый голос, принадлежащий рукам, развешивающим на балках дома сигнальные мокрые рубахи. Я неопределенно мыкнул, продолжая читать нараспев, глядя в пенящуюся у крыльца вокруг толстых стволиков рогоза серебряную воду.
«…в бесконечной юдоли страданий. Но Великий от лысого маленького народа, что поклонялись жгучему красному цветку, что жили от начала века в подземных пещерах, день и ночь трудясь на рудниках и питаясь железом, решил спасти нас. Он взял Великий Серп и пошел в самый дальний край диких пещер, чтобы собрать жатву железной пшеницы, которая растет там, где черная кровь земли омывает снизу гранитные глыбы. Собрав пшеницу, он взял Великий Молот и родил алюминиевую звезду. После этого он пустился в дорогу к самому близкому краю пещер, там, где мир лысого маленького народа соприкасается с миром Предков, и выпустил алюминиевую звезду в небо, после чего упокоился в том краю. И когда звезда озарила небо, все воды Земли отразили ее свечение и осветили берега свои. И увидели Предки, как страшен и жалок вид их, и убоялись вида крови, ибо из всего сущего на земле она текла, но не отражала свет алюминиевой звезды».
Тут я нахмурился, ибо дальнейший текст в школе преподавали всегда не в курсе общей Летописи и Константы САЗа, прогуливать которую было себе дороже, а в курсе краеведения, посещению которого я всегда предпочитал выкапывание червей на задворках Второй Червячной полосы. Пока я был мал, максимальное наказание, которое мне грозило – это надирание ушей от нашей классной наставницы, да и то было сомнительным, учитывая общее мнение о том, как тяжело было нашей матушке одной с двумя детьми, даже несмотря на соседскую помощь. Региональную Константу я слышал исключительно в исполнении своих однокашников, и вся надежда на удачную сдачу экзамена заключалась в том, что Василий Болотный, мой тесть, сам происходил с другого истока Киявы и не особенно углублялся в местные предания.
Прислушиваясь к сытному колыханию карасей в садке справа за домом, я, уже вставая с крыльца веранды (она же служила лодочным причалом), скомкано пробубнил: «С тех пор род наш живет на берегу реки Чеменки, мирно рыболовствуя и выращивая блестящий по своим вкусовым качествам сорт съедобного камыша, дважды отмеченного Июльским венком почета на межпроточной выставке притоков Киявы».
Моя жена стояла, перегнувшись сквозь раму распахнутого окна, и раздраженно теребила и гладила пальчиками порядочно подгнившее бревно пятой сваи. Я всегда восхищался этими руками – влажные подушечки ее пальцев припухали особенно пышно и рельефно.
- Еще немного, и мы просто провалимся, особенно от лишнего веса-то.
- Твой отец мог бы, по крайней мере, не брать с собой твою мать. Это может вызвать толки у соседей.
- Не смей так говорить о маме! И потом, если у нее настанет, - жена нервно выпрямилась, отодрав от сваи приличный кусок черной и мягкой субстанции, бывшей когда-то деревом, и многозначительно посмотрела на меня, - она-то будет спать в лодке у причала.
- Ну что же, тем хуже для нас, если эту прелестную женщину придется терпеть вживую.
- Ты давно бы мог оставить заявку на древесину одной из Экспедиций на Границу Тьмы.
- Да я бы скорее сам пошел в эту чертову экспедицию, чем уезжать живыми на болото! Как будто у них закончились люди по распределению!
Я споткнулся об завалившуюся на бок связку старых сачков и громко чертыхнулся.
Самым мерзким во всей этой ситуации было, пожалуй, то, что меня, обычного парня из рыбацкого рода, тянуло на Болото – в чем я боялся сам себе признаться. Судя по рассказам, это было страшное место. Страшное, но красивое. И это была родина моей жены.
Из географии САЗа известно, что река Чеменка, как и множество ее сестер, впадают в Кияву, которая, в свою очередь, несет свои воды вплоть до Соленого моря, путь к которому преграждает целый каскад сложнейших порогов, что затрудняет наше сообщение с людьми Побережья. Сами по себе воды Соленого моря почти бесплодны, но они дают столь мощное свечение, что Границы Тьмы вдоль его побережья начинаются так далеко, что местные жители могут даже возделывать земляные плоды и охотиться в лесах. Дорога в те края, однако, наполнена такими опасностями, что ее не называют иначе, как Мертвый Путь. Есть тому и еще одно объяснение – месту слияния Чеменки и Киявы предшествует Болото, где издревле находят упокоение люди наших родов. Правда, говорят, люди Истока, что хранят закон нашей местности, предпочитают хоронить особо чтимых своих мертвецов в пещерах над Святыми Ключами Вод. Их мифы гласят, что в одной из этих пещер спит сам Великий.
Болота же – обитель тьмы. Открытой воды там мало, и потому алюминиевая звезда едва находит место для отражения своих благодатных лучей. Зато там растут цветы и ягоды, которые способны одурманить человека и заставить его вспомнить то, что хранит в себе род людской. Лепестки их фосфорцируют во тьме, а по корням их скачут большие белые лягушки, слизь которых смертельна для человека. Если в родах реки Чеменки умирает человек, его кладут в лодку, украшают ее цветами и зеленью и пускают вниз по реке. Поскольку Чеменка – река не слишком полноводная, и на середине ее воды по пояс взрослому мужчине, обременительный долг всех живущих вдоль реки следить, чтобы лодка доплыла до пункта своего назначения. На Болотах ее встречает Хранитель, который заправляет во владениях своих целым флотом мертвецов. Лодки их мирно покачиваются, как люльки, в стоячей воде, и болотные огни играют с волосами покойных. Старики же и те, кто чует в себе смертельную болезнь, собираются на Болота заранее и гребут туда самостоятельно. В пути они отказываются от пищи и приезжают на Болото уже совершенно обессиленные. Встречая Хранителя, они рассказывают ему всю историю своей жизни и все знания, что получили, пока дышали. После, упоенные запахом болотных лилий, они засыпают навеки, не ведая горя и боли.
Хранитель помнит все рассказы, что говорили ему мертвецы; на Великие Праздники Устья он приходит к Береговому Дворцу, что находится на среднем течении реки, и делится самыми важными и поучительными историями от сотворения мира до последнего времени.
Обычно должность Хранителя принадлежала второму сыну в одном из крупных родов верховьев Киявы. Он не женился и с детства готовился к принятию своего сана, выучивая все доступные знания о прошлом нашего мира. Тесть мой, Василий, был старшим в своем поколении; его удачно женили на дочке предводителя тамошнего Совместного Рыбного Хозяйства, Лиме, когда его младшему брату приспел срок уходить на Болото. Тот, однако, наотрез отказался выполнять свой долг; как ни стыдили его родители, как ни пеняли ему на то, что если пост этот будет передан по распределению, то род его лишиться всех льготных прав на соль и виноград с Побережья, он не захотел покидать простенькую должность школьного наставника и переселяться на болото.
Василий же, будучи человеком тихим, нелюдимым и вместе с тем любознательным, вызвался за брата стать Хранителем. Жена его поначалу была против, рыдала и молила родичей своих взять ее обратно, но после смирилась и уехала с мужем. Лишь однажды вернулись они с Болот в родные края – чтобы отдать свою дочь, рожденную среди тьмы. Тогда родители Лимы, устыженные своей корысти, предложили ей остаться дома и не возвращаться на Болота. Но та уж была не прежняя их дочь: свет реки слепил глаза ее, и лицо свое она скрывала под густой вуалью; глупой и мучительной казалась ей жизнь родного дома; все время она норовила лечь и утихнуть. И когда она засыпала, то сон ее длился несколько суток подряд и был так глубок, что дыхание ее прекращалось. Словом, стала жена Василия не жива и не мертва. Сам же он утверждал, что Лима могла общаться с высохшими скелетами так же легко, как он – с только что приехавшими насельниками, и оттого набралась великой мудрости. И так тяжелила ее эта мудрость, что жизнь была ей в тягость, и она умирала, как другие ложатся поспать.

                                                       ***

Они прибыли во второй половине пятого цикла, когда просыпается граничная чайка. Мы с женой еще спали, но в сон наш проникло необычайное громкое бурление воды и влажные монотонные шлепки и бульканья. Пятна света заплясали на глиняной обмазке потолка. Мы встали, поспешно накинув на плечи плащи из козьей шкуры – довольное дорогое приобретение с предпоследней Всекиявской ярмарки, и вышли на причальное крыльцо. Посреди реки, борясь с сильным встречным течением, шел, зажмурившись, мужчина лет шестидесяти, с серой от сочетания седых и черных волос бородой, конец которой немного не доставал до искрящейся воды. Вокруг пояса он намотал веревку, конец которой был привязан к носу старой деревянной лодки. Окликнув его, я бросился в воду, помогая вытянуть лодку к причалу. Мне было и страшно и мучительно притягательно заглянуть внутрь. Из лодки, перевешиваясь за ее борта, тянулись черные волосы, слипшиеся в отдельные полосы, как пучки водорослей. Я, наконец, взглянул на свою тещу. На вид ей было лет тридцать, не более; лицо ее, белое с зелено-землистым оттенком, имело равнодушно-отстраненный вид. Тонкие черты, почти отсутствующе худые губы, большие, глубоко посаженные закрытые глаза под густыми бровями – она была красива, пожалуй, красивее своей дочери, но в ее мертвой неподвижности было нечто, охотно кормящее мой стыдливо-любопытный страх.
Жена встречала нас, не сходя в воду; она завязала переданный ей конец веревки прямо вокруг сваи дома. Я успел обратить внимание на ее лицо – сосредоточенное, будто она пыталась поймать и усилить эмоцию, которая ускользала от нее. Она обняла отца, неловко вглядываясь в его жмурящиеся глаза.
- А маму мы оставим тут?
- Да, пусть лежит. Глядите только, чтобы ее чайки не поклевали.
- Разве она не проснется тогда?
- Кто ее знает. На болоте чаек нет.
- И давно она? – встрял я в разговор.
- Да уж с четыре цикла, как к вам добираемся. – Он зашелестел в ногах у своей жены, вытаскивая из-под тонкой ткани короб с мелкими темными ягодами. – На вот, дочка, это тебе. Это ягоды хорошие, за ними, бывает, к нам даже народ забредает из тех, кто ближе живет.
Он выпрямился
- А Лима уж так хотела тебя увидеть, дочка, я ее такой оживленной уже лет десять не видел. Но перед самым отъездом, видишь, опять залегла.
На крутом противоположном берегу покатился камень, задетый чьей-то неосторожной ногой, и ватага ребятишек, украшенных каждый по мелкому красному цветочку, пустилась вверх, к ограде поля камыша.
Старик присвистнул:
- Эге, да у вас еще никак пионеры водятся. Вот что значит близость к Истоку!
- А что, батюшка, неужели у вас в низовьях все перевелись?
- Перевелись, да и слава богу. Это ведь сейчас одни малые детки верят в Кованое Солнышко, а бывало, целые бригады подрощих фанатиков искали способ вызвать из небытия Великого, чтобы наступил Великий Рассвет.
-А что это за Рассвет такой? – с интересом спросил я, начиная прозревать, что, похоже, занять место тестя мне было бы нереально, даже не прогуляй я Региональные Константы.
- Ну как же, - усмехнулся тесть, - раньше-то, бывало, парадигму Кованого Солнца в школах рассказывали. А теперь, видать, одумались, и правильно, нечего утопиями кормиться.
Василий бросил последний осторожный взгляд на жену и вошел в гостиную дочернего дома; интерьер, по-видимому, был ему в новинку. Вместо деревянных лавок, имеющих, как говорят, большое хождение в нижнем течении, где речная пойма прорежена мелкими островками с выращиваемыми на них березками, мы привыкли пользоваться мебелью из тонких плит мягкого известняка, которыми богат левый берег Чеменки чуть выше по течению от нашего дома. Старик сел за каменный стол, покрытый грубой камышовой скатертью, и, обращаясь скорее к самому себе, чем к нам, начал:
«В былые времена говаривали, что лысый маленький народ и народ Предков во времена до начала времен были одним народом. В небе тогда светила не алюминиевая звезда, а огромная желтая звезда, называемая Солнцем, которая светила так ярко, что света от нее хватало на всей земле. Но рудокопам был противен яркий свет, и ему они предпочитали сумрак своих каменных лабораторий. Однажды – уж никто не помнит, почему и когда – они замыслили заменить небесное Солнце своим, выкованным под землей; и разверзлись дыры в земле, и Кованое Солнце поглотило небесное и само умерло, побежденное им.  Некоторые старики говорили, что хоть некогда Кованое Солнце принесло большое зло, теперь вся надежда на рудокопов лысого маленького народа, что живут в пещерах и горах. Что они выкуют новое Солнце, и снова станет светло на всей земле, а народ их вновь будет жить с нашим единым народом. Потому те, кто живут у Истоков, у пещер, ищут диковины, которые бы могли приманить подземный народ. Говорят, маленькие лысые люди не боялись в прежние времена общаться с детьми тех, кто живет у пещер. Они дарили им жгучий красный цветок, который боится воды. Старожилы утверждают, что это признак того, что цветок этот – зло, ибо вода есть единственное благо в наших землях. Но те, кто верит в свет Кованого Солнца, украшают детей своих по сей день красным».
- Надо же, - шепнула мне на ухо жена, - так вот откуда этот обычай.
- Ну, папа, ты уж располагайся, а нам пора на работу. На вот, засоленной рыбы поешь, грибов. У нас в этом году грибы хорошо в хозяйстве растут, уже три урожая сняли.
Мы засуетились на пороге черного хода, обуваясь в сапоги из кожи Прибрежной морской свиньи – еще одна сибаритская диковинка, на сей раз подаренная председателем хозяйства на его столетие.
День в хозяйстве прошел как обычно, если не считать споров о необходимости собрать в ближайшее время экспедицию на Границу Тьмы. Председатель утверждал, что по старому календарю устраивать ее сейчас было неразумно, ибо нужно дождаться дней максимальной светимости алюминиевой звезды, которые должны были наступить примерно через полгода. Как по мне, так это полнейшая чушь, и никаких спадов и подъемов светимости нет и не было на моей памяти вообще, если они хоть когда-то и были.
За ужином тоже все происходило как обычно. Я не мог понять, облегчение или разочарование испытал в тот момент, когда окончательно осознал, что тесть прибыл отнюдь не с целью попросить меня занять его место. С одной стороны, Болото пугало меня, с другой – это был вызов, который я уже готов был принять, экзамен, который я хотел рискнуть сдать, наивно полагая, что моих скромных познаний хватит для положительного результата.
Сон следующего цикла был прерван, едва начавшись; я выбежал на крыльцо раньше, чем успел окончательно проснуться, и застал совершенно дикое зрелище. Лодка моей тещи вместе с ней самой была отвязана от дома; теперь к ее носу крепилась целая паутина тоненьких веревочек, каждую из которых одной рукой тащили дети шести – двенадцати лет. Всего их было, кажется, семь. В свободной руке каждый из них держал по табличке из сырой глины, на которой были криво процарапаны какие-то закорючки. Уже одна эта вопиющая деталь изрядно удивила меня – в школе нам всегда утверждали, что чтение – удел глупцов, как и письмо – творение рук шарлатанов; истина всегда передается изустно. Читали или, вернее, пели по написанному дети, правда, ужасно плохо, тем более что и текст представлял из себя совершенную бессмыслицу, из которой я мог уловить только отдельные слова: «взвейтесь… близится… Светлых Годов». На вершине крутого берега, существенно обогнав процессию, возвышалась высвеченная фарой осетриного пруда фигура тестя; вытянув руки и закрыв глаза, он нараспев тянул другую, столь же непонятную песню. Голос его звучал крепко и звучно, и чем мощнее распевался старик, тем неувереннее звучали голоса детей, некоторые из которых уже выронили свои комки глины в воду и замолчали, а те, что помладше – и заплакали.
Словно очнувшись от гипноза, я бросился в воду и, вместо всяких магических распевов сопровождая свой бег отборным матом, нагнал лодку. Дети уже рассыпались от нее, побросав свои веревочки. Теща все так же безмятежно спала со сложенными на груди руками; под правую ладонь кто-то подсунул ей кисть трехциклинной рябины. Ее ягоды зловеще краснели, покрытые сияющими каплями воды. Я раздраженно вырвал растение из рук упокоенной и бросил его в реку.
Тесть все еще стоял на берегу, перейдя с пения на громкий быстрый шепот. Я, отдышавшись, направил лодку к дому. Незыблемый мир, в котором я жил все свои годы, молчаливо и спокойно давал трещину.