Отражение солнца на материале сапог, и без того тусклое, пройдя сквозь пластик забрала шлема, стало совсем уж блеклым и рыжевато-коричневым. Дальномер вслед за дыханием дотошно пересчитывал миллиметры до точки, в которую был устремлен взгляд. В глазах слегка зарябило, веки инстинктивно плотно сжались в ответ на давление в висках. Постепенно замолкающий звон в ушах усилился при попытке оглядеться. Слева, прямо в десяти метрах, вниз по склону вела автоматическая пешеходная дорога, начинающаяся у ворот в заборе. Прорезав невысокую стену декоративного кустарника, у подножия склона она впадала в общегородскую сеть. Справа же были только забор с редкими вкраплениями столбов освещения, продолжавшийся еще около сотни метров, и идущая вдоль него служебная дорожка. Дальше забор заворачивал вслед за изгибом площадки на вершине холма. Впереди, под практически голым склоном, находился один из окраинных районов города. Зажатый между двумя холмами, он истончался до трассы, что убегала между ними вдаль, и имел вид вытянутого и слегка изогнутого треугольника. Застроен район был невысокими стандартными домиками для среднего класса в 3-4 этажа на четыре семьи. Стандартная зелень стандартных маленьких двориков и газончиков сильно контрастировала с угрюмыми рыжими склонами, скудно окропленными бурыми кустами-недоростками. В том месте, где он примыкал к телу города, ровно посередине высился красавец-стадион, обгонявший в росте окружающую застройку минимум в пять раз. Висящие в воздухе вокруг него плотными рядами рекламные баннеры и голоплощадки еще сильнее подчеркивали его превосходство над окружением: в своем блестящем серебристо-белом великолепии, подчеркнутым разноцветным блеском рекламы, он выглядел надменным знатным чужаком среди приникших к земле малявок-пейзан, надувшимся от ощущения собственного величия. Судя по часам в правом верхнем углу,  до конца смены оставалось еще три с небольшим часа, но эти без малого двести минут казались непреодолимым препятствием. Во рту было настолько сухо, что, казалось, там действует гейт прямо в космос, причем, судя по вкусу, даже вакуум за прошедшую ночь успел в нем изрядно протухнуть. “Что же я делал вчера?” – подумал Фи. “Не вспомнить. Не успею. А сегодня? Не разглядывал же я весь день сапоги? Сегодня игра. Голова не болит, тело не ватное, но память будто удалили из головы. Не успею. Что?... Что не успею? Сегодня игра. ” Мысль, мучительно возникавшая в голове, казалось, даже проговаривалась чужим голосом, не тем родным внутренним, к которому привык Фи за свою жизнь. Она создавала очень странное впечатление: не всплывала из глубин подсознания, а будто мучительно продиралась в него через левую часть затылка, отдавая в виски и заставляя опять и опять с силой сжимать веки в попытках проморгаться и избавиться от назойливого ощущения, будто шлем ожил и прикусил за верхнюю часть головы. Мгновенное осознание этой странности настолько испугало, что Фи обхватил живот и присел. “Игра? Сегодня игра. Ну точно, сегодня же полуфинал, а я на него не успеваю из-за режима повышенной готовности, нашей ротой усилили внешнюю охрану установок ПКО.” Мысль, кажется, закончила всплывать и продираться сквозь затылок, она принесла ясность, и сильнейшее чувство дежавю, в голове будто щелкнуло, и она заболела. Это родное и ожидаемое ощущение принесло облегчение и даже немного обрадовало, но в эту же секунду Фи обнаружил себя стоящим и смотрящим в сторону стадиона. Это открытие стало настолько неожиданным, что он сделал два шага назад в попытке сохранить равновесие, покачнулся и оперся спиной о волокно забора. С трудом подавив рвотный позыв, Фи оттолкнулся от забора и сделал несколько шагов до поручня, ограждавшего со стороны склона дорогу, идущую вокруг базы. Слегка согнувшись и держась за него, стоять было ощутимо легче. “Теперь хотя бы голова болит. И тошнит. И что-то, похожее на флешбэк. Значит, то, что я сожрал вчера, я больше жрать не буду. Как только вспомню, что это было, так сразу и не буду. И зачем я вообще чем-то опять обожрался, тем более, перед сменой?” Ответов не было. “А что вообще было вчера?”