глава2-2

Директора звали Шамиль Булатович Сараев. Он имел загнутый книзу нос, пятна цвета свежей кожи, расползшиеся по лысому смуглому черепу, и в профиль напоминал дряхлого стервятника. Единственный глаз был глубоко посажен, зрачок и радужка, слитые в одно чёрное целое, смотрели под любым углом, компенсируя увечье.
Долгое время Антон знал о директоре только то, что рассказывали старшие воспитанники. А рассказывали, в основном, о том, как он утратил глаз. Одни говорили, что в этом замешаны бравые миротворческие войска, действовавшие на территории родины Сараева, когда та в очередной раз пыталась осознать независимость. Другие – что Сараева едва не застали дома у девушки, что на Северном Кавказе было совсем не принято, несмотря на войска, несущие туда цивилизацию и либеральную мысль. Якобы девушкины родственники мужского пола отправились на базар, но в пути коза, предназначенная на продажу, издохла. Они сочли это знаком и вернулись. Юный Шамиль Булатович спьяну упал на забор и выколол глаз. Третьи утверждали, что и девушка, и боевые действия в родном краю были всего лишь причиной, по которой Сараев подался гастарбайтером в чужой большой город. А глаз ему выбили полицейские, задержав его за отсутствие регистрации.
Директор обыкновенно проходился по территории во время урока физкультуры или прогулки и окидывал воспитанников своим самонаводящимся взглядом, почти не поворачивая головы. Его приближение ощущалось загодя – мальчиков вдруг охватывало беспричинное волнение и желание спрятаться, нарастающее с каждой секундой.
Они чуяли его, как звери хищника. Наверное, они действительно нуждались в дрессировке.
Во время обхода Шамиль Булатович не выказывал эмоций, и Антон мучился вопросом – всё ли ему понравилось или на этот раз с кого-то спустят три шкуры?
Судить об отношении директора вообще было сложно. Он не дрался и не ругался матом – словом, не делал ничего такого, что недвусмысленно свидетельствовало бы о его неодобрении. От него можно было услышать разве что «подлец» или «негодяй», произнесённое так холодно, вежливо, беспощадно, что Антон, хотя Шамиль Булатович обращался не к нему, чувствовал себя так, будто поперёк солнечного сплетения встал кусок льда и болезненно таял.

Одним из новых соседей Липатова оказался тот, кто с оттопыренными ушами. Его звали Женей.
Едва мальчикам выдали постельное бельё, ввели их в курс распорядка дня и оставили, Женя закружил по комнате, выглядывая что-нибудь интересное, и заграбастал пальчиковую куклу Липатова.
Антон внутренне напрягся и приготовился расстаться с единственным, что ему принадлежало, без боя. Годы, проведённые с воспитателями, записывающими каждый его шаг, научили смирению. Тем более, что он вплотную подошёл к моменту, когда за всё записанное предстояло отвечать. Во всяком случае, так он понял из директорской речи.
Женя повертел куклу, примерил на палец и, утратив к ней интерес, положил на место. Кажется, он забыл, что собирался дать Липатову в глаз.
Просто у Жени была такая натура. Он не мог усидеть на месте дольше десяти-пятнадцати минут – начинал нервничать, чесаться и приходил в скверное расположение духа. Если он сидел на своей кровати – то ему срочно требовалось сесть на чужую, а потом лечь, а потом встать и залезть на подоконник, открыть форточку, задёрнуть шторы – что угодно, лишь бы занять зудящие от бездействия руки. На уроках, стоило учителю отвернуться, он пересаживался за другую парту. Его наказывали, выгоняли из класса – безрезультатно: Женя только радовался разнообразию.
Жене был противопоказан закрытый интернат. А закрытому интернату был противопоказан Женя. Он хвастался, что в предыдущем своём детском доме считался уникальным явлением – и уродом, и отродьем алкашей в одном лице.
В спальне каждому отводилась железная кровать и тумбочка для личных вещей, многие из которых, впрочем, иметь было запрещено. Очень многие, так что проще было запомнить, что разрешалось иметь. Так, разрешено и даже обязательно в рамках зоотерапии было иметь питомца.
Шамиль Булатович относился к зоотерапии с брезгливым недоверием, но она входила в ряд стандартных мер по отношению к малолетним условно осужденным. Им раздали белых крыс. Согласно методичке, они должны были разбудить дремлющую в мальчиках эмпатию.
Вообще методичка рекомендовала хомяков, но хомяки были дороже, а бюджет, большей частью формирующийся на неохотные подачки краевой администрации – не безграничен. Клетки крысам смастерили взрослые воспитанники. Так реализовалась обязательная для старшей возрастной группы трудотерапия, а Шамилю Булатовичу была объявлена благодарность за эффективное руководство.
Липатов назвал своего крысёнка Микки в память об одном из немногих мультфильмов, которые видел, Женя – просто Мышь, а их третий сосед, Коля – толстый мальчик с сосредоточенным сумрачным лицом и неловкой фамилией Пыжиков – никак не назвал. Он его боялся. Когда приходилось чистить клетку, он зажмуривался и смешно взвизгивал.
Отдельного питания для крыс не предусматривалось. Предполагалось, что мальчики будут делиться с ними остатками обеда. Методичка гласила, что это способствует скорейшему становлению отношений «хозяин – питомец».
Коля и без того недоедал, так что установиться между ними могла разве что конкуренция по всем правилам естественного отбора. Он подкармливал крысу равно настолько, чтобы та не околела и не пришлось отвечать перед воспитателями, и скоро довёл её до истощения. Комок тусклой шерсти с торчащими из него лапами и хвостом, истончившимся до прозрачности, крыса часами висела на зарешёченной стене клетке, и в её позе было что-то паукообразное. Дошло до того, что Женя с Липатовым тоже стали её побаиваться.
С первого дня занятий Липатовым двигало стремление узнать полное название места, где он оказался Что его не помнил, с его собственных слов, сам директор – только добавляло решимости.
Название было крупно запечатлено под крышей главного корпуса. На стене не хватало места, и оно заворачивало за угол, и ещё раз, и смотрело на все четыре стороны метровыми буквами. В нём явно было сокрыто что-то зловещее – в окрестностях интерната ничего не росло, и Липатов ни разу не видел за оградой ни одного человека, кроме сменяющихся воспитателей, поставщиков провизии и ревизоров.
Может, то было и не название вовсе, а древнее заклинание, призванное удерживать мальчиков внутри… Во всяком случае, буквы смахивали на те, что предлагал букварь. Оставалось выучиться читать.
Однажды такой день наступил. Это произошло на уроке, над страницей с изображениями самолётов, которых Липатов в жизни не видел, потому что над интернатом они не пролетали. Он вдруг почувствовал в себе силы, большие, чем требовались, чтобы составить из разрозненных букв подписи «ТУ» и «АН» к картинкам, и в предвкушении то нервничал, то замирал от восторга, как перед броском в холодную воду.
Вообще-то он не любил прогулки из-за маячившего над душой Сараева, но в тот день не мог дождаться, пока выйдет на улицу. Чтобы прочитать надпись полностью, ему пришлось зайти на площадку для игры в волейбол на заднем дворе, которая негласно считалась территорией старших воспитанников. Впрочем, Липатов едва это заметил. Он шёл к своей цели, нанизывал букву на букву, беззвучно шевеля губами.
Он обошёл главный корпус, и у него получилось: «Закрытое коррекционно-реабилитационное учреждение для несовершеннолетних условно осужденных и лиц с патологиями поведенческой и эмоциональной сфер». От названия будто бы слегка пахло хлоркой, как от смены белья, которую Антон получал в пятницу вечером из прачечной, и все. Оно ему ни о чём не говорило. Он по-прежнему мог только догадываться о значении, что стояло за внушительными буквами, словно всё ещё не умел читать.
Но Липатов не чувствовал себя обманутым. Он извлёк урок: чтобы понять, прочитать недостаточно. Его глубоко взволновало, что он пришёл к такому выводу, преследуя совсем другую цель – разобраться, где он находится, чтобы узнать, в конечном итоге, правду о себе. Он отнёс это к особенностям человеческого устройства, которое пытался постичь – мнимость, двойственность; загадка.
Липатов начал проникать в тайную суть вещей и явлений. Интернат представился интерактивным ребусом, разгадав который, он выйдет на свободу.