Чехоморфозы

ЧЕХОМОРФОЗЫ

Кек

1

Если бы вы только могли слышать джаз-грозу на Нептуне и желать сонливого развлечения, вы бы поняли мое изумрудное желание погостить в сапогах классической русской литературы, последнюю пару которых, по утверждениям литературоведов, носил Антон Павлович Чехов, он же Санкт-Петербург, он же Питер.
К сожалению, нашлось не так много людей, готовых помочь мне разорвать квантовую связь между кварками 19-ого века или, по крайней мере, подсадить меня, чтобы я перелез через единицу-стражника к девятке, которой, по моим прикидкам, не меньше 40 лет, ее зовут Лайди́, она старшая сестра в семье натуральных чисел, трижды вдова, отданная в четвертый раз немому огрызку человека, ждущая ночью, в ливень, революционера с маузером в руке и верхом на самоваре. О, бедняжка! О, милая Лайди́! Подучив историю Китая и притворившись командиром отряда сопротивления, я мог бы сблизиться с нею, чтобы она прописала меня на некоторое время в своем бильярдном столетии, а потом разыграть свою гибель от солнечного зайчика, предательски пущенного в лоб откуда-то из зарослей одуванчика, скрыться и найти Чехова, но, как я уже говорил, не нашлось ни одного человека, который желал бы мне помочь.
На мою мечту смотрели как на облачную пьесу, на меня - как на сумасшедшего портного, связавшего шапки куполам Кремля, но надежда моя еще сочилась липким розовым медом из трещин уплотнительных колец Челленджера, и потому исполнение реквиема по грот-мачте на ее же собственных натянутых до поросячьего визга канатах откладывалось.
Но ненадолго.
Однажды, когда я искушал Тантала курником с мойвой, в десяти тысячах кулаков от меня возник крепкий лысый еврей с пирсингом в подбородке и, извинившись, что отвлекает, спел мне самые полезные слова, которые я навсегда окислил в своей памяти и которые советую зажевать принтером каждому: "Bold motherfucker, don't you limit your mind".
Я стоял, как гром среди ясного неба, пораженный глубиной этого откровения. Никогда еще, думалось мне, мир не слыхивал столь чистой, полнокровной мудрости не только из уст еврея, но и вообще из чьих-либо уст, и я был счастлив, что именно мне выпала честь первым познать ее. Она как тропический водопад обрушилась на мой мозг и скрыла иссохшие поля фантазии под плодородной гладью. Я сразу почувствовал монструозный рост идей. Они представлялись мне тучными колосьями пшеницы, и у меня аж зубы сводило как я хотел раздавить белую мякоть их толстых зерен. Разрастаясь, чудные мысли выпирали из черепа настолько сильно, что Ломброзо пустил слезы из выколотых тьмой глаз: в ста десяти оборотах Земли вокруг Солнца и в шести футах над местом его посмертной прописки возник идеальный преступник - я: убийца воров, насильник убийц, вор насильников, террорист фальшивомонетчиков, поджигатель свитеров предателей оружия, отчаянная проститутка и отравительница. Но напрасно он тянул ко мне руки ("Сынок!") - я лишь хотел отыскать Чехова и потому употребил обретенные благодаря Мэрлину Мэнсону (я уверен, тем евреем был он) дарования не на покорение вершин уголовного кодекса, а на выдумывание способов попасть в 19-ый век.
Созданный с этой целью чрезвычайный революционный комитет бросил в серую массу лозунг: "Дендриты всех долей, соединяйтесь!", и нейронный коммунизм встал по стройке смирно. Под действием высвободившегося творческого потенциала прежде угнетенных трудовых элементов кора мозга покраснела, затрещала и залопалась от изобилия идей, как вернуться назад во времени. Вот некоторые из них: 1) раскрасить секунды и составить из них ксилофон, ступая по нотам которого добраться до 18.. года, 2) напечататься на незаполненных полях страниц в последнем выпуске «Современника» и немного подождать 3) весна, крестьянин, торжествуя, на плаху ускоряет шаг 4) затопить корабль с черным жемчугом в зыбучих песках времени 5) включиться яблочным слоем мармелада в породу триаса, 6) по-японски пролезть в кротовую нору в пространстве-времени или в дупло в генеалогическом дереве, 7) свихнуться от блеска серьги в ухе Сергея Пенкина, 8) проникнуть в парк свиданий изотопов душ и т.п.
Всё это были, без сомнения, весьма действенные предложения, но, чтобы отдать должное святой простоте еврейской мудрости и не затягивать пролог, я ограничился заклинанием: "Hey, it's me, ASMR Darling!", описал дугу взмахом руки с зажатыми в ней носками и в мгновение ока очутился посреди улицы, на которой жил Чехов; прямо напротив его окон.
Никем не замеченный, я вошел в дом, поднялся по лестнице и, сжав покрепче носки, открыл лазерную дверь в его кабинет...

2

- Оставьте ваши безнадежные затеи, Ашечка, - ответил мне Чехов, когда я обратился к нему за советом, как убедить толстый пчелиный улей стать моей подушкой. - У меня нет времени чистить столовое серебро за бесценок. Арръ, арръ, аръ.. - он пытался выговорить "р", но язык-гладиатор отказывался дрожать. - Аръ, аръ, аргентум! Не лучше ли вам заняться чем-то действительно полезным? Знаете мой творческий метод?
Он прищурился, выпустил дым из левой линзы пенсне, синего ворона из правой, и обвел взглядом свой рабочий стол, на котором были разбросаны исписанные каракулями бумаги. Затем расчистил место, взял с подоконника пепельницу и поставил на стол.
- Как по-вашему, зачем я это сделал? - спросил он, указывая на пепельницу, и еще раз пыхнул глазом.
Зная, что Чехов любит, когда с него взыскивают задолженность по вишневым векселям, я ответил:
- Чтобы написать пораженный малярией рассказ и получить скидку на войну во Вьетнаме.
Чехов покачал головой.
- Ах, Ашечка, разве мало нам войн?.. Нет, подумайте еще раз. Вглядитесь: вот пепельница, вот я, вот мои недописанные произведения. Что из этого следует?
Сжав тремя пальцами подбородок, как щепотку золотого песка, я размышлял.
- Черт бы тебя побрал, сукин ты сын! - воскликнул я в восторге, когда меня осенило. - Ты знал, ты знал, что летом надо будить коров, а не вручать аттестат!
Чехов победоносно улыбнулся, раскинул руки, и я бросился к нему в объятия. Он дружески похлопо-поглаживал меня, и я, зарывшись лицом в его неожиданно мягкое, тестообразное плечо, чувствовал как ссыхается моя спина и лысеет лоб, как уходят на волю крестьяне, а Церковь отрекается от меня. Я стал Львом Толстым, и сердце заполнилось радостью.
- Попался! - внезапно крикнул Чехов и отскочил в сторону.
Не успел я понять, в чем дело, как он накрыл меня пепельницей и присыпал сверху горой бисера. Лягушачья икра, отложенная на иконах. Невыносимо было смотреть на их мельчайшие разноцветные жизни. Я жалобно затянул Крейцерову сонату.
Чехов почернел от злости и раскалился от ярости, как железо под кузнечным молотом. Вокруг него сложилась неблагоприятная психологическая атмосфера, сгустилось средневековье и в демонической пляске закружились валькирии.
- Вот ты мне и попался, драть передрать тебя в твою седую бороду. Сейчас ты у меня попляшешь в палате № 6, леший обоссанный. Будешь еще меня поносить, сучье вымя?
Воспитанный в детстве, отрочестве и юности, на нижних челюстях и лимонной кислоте, я не мог соврать:
- Буду, - ответил я.
- Значит, будешь? - строго переспросил Чехов.
- Буду, - подтвердил я, подставляя ему правую щеку как будто для удара или поцелуя и ожидая, с замиранием сердца, первого.
Однако, против всякого  ожидания, мое добродетельное упрямство подействовало на Чехова весьма умиротворяюще. Подводный ветер растрепал кудри водорослей на его лице, морщины разгладились, а глаза порозовели, как летний закат 80-ых над пляжем Майами. Демоницы исчезли. Чехов высек искру щелчком пальцев, зажег ароматическую свечу, и воздух наполнился сладким ароматом ванили.
Закрыв с благоговейным видом глаза, он сделал несколько расслабляющих пассов руками, словно погладив меня по лицу.
- Тогда сладких тебе снов, милый, - сказал Чехов, и по его условному сигналу (он подпрыгнул, шлепнул себя по коленям, ударил кнутом первых христианских мучеников, грязно выругался, снял копию саги о Форсайтах, взобрался на Эверест, слизал на спор взбитые сливки с бубенцов чумного)  вышедший из саванны бипедальный Ньютон снял солнечные очки и вперил в меня свой натурально-философский взгляд. Нить взгляда, словно змея, огибала круглые, лоснящиеся бока бусинок бисера, подбираясь все ближе.
Мне вдруг стало обидно. Тысячи "почему?", собранных с нераскрывшихся цветов жизни, несли пчелы к алтарю угасающего разума. Почему перед смертью некому даже подержать мне ноги? Почему небо Аустерлица голубое? Почему русский князь Болконский, а не грузинский Лоджия? Зачем я не позаботился о патенте на толстовки? Почему Степашка не давала в верзоху? Ну, почему? Почему?! С этой последней мыслью, явившейся мне белоснежным голубем в разноцветной тьме, я сгорел в спектре видимого излучения.
Когда я уснул вечным сладеньким сном, Чехов достал из-под корабля, на котором спал, шотландскую волынку, опрокинул пепельницу, засыпал мой прах в мешок и стал одеваться, так как все время был абсолютно голый, если не считать одеждой пенсне. В первую очередь он надел трусы - это был скальп слона с соответствующим 14-см хоботом, потом - мои носки, причем нашел их весьма удобными и логически непротиворечивыми, вместо рубашки надел лотерею, натянул штаны с памятью о декабристах, присыпал себя из флакона порошковым пиджаком, а вместо туфель обул ноги в тюрьмы. Обдал шею духами, взял в руки волынку, посмотрел в зеркало, которого мутило с похмелья, и, решив, что хорош, крикнул Ионе готовить лошадей.

3

Иону, седого старика с улыбкой Глазго, Чехов увидал однажды, когда тот на дряхлой лошаденке с прилаженным вместо плуга бритвенным лезвием нарезал круги на бледных животах и запястьях заплаканных девчонок. Зрелище настолько поразило Чехова своей многозначительностью и игрой слов, что у него отвисла челюсть, а с языка слетело: "Шляпа".
Старик пробавлялся в то время редкими и случайными заработками, которых едва хватало на прокорм лошади, а потому с радостью принял предложение Чехова поступить к нему извозчиком и конюшим. И хотя, принимая Иону на службу, Чехов был движим присущим ему как всякой творческой личности эпилептическим душевным порывом,  а не хозяйским разумением, ему ни разу не пришлось потом об этом пожалеть. В профессиональной среде Иона издавна считался первоклассным извозчиком, а уж с тех пор как попал на богатый барский двор, где мог позволить себе любой обвес на телегу и лучший корм, стал для товарищей по промыслу  вовсе недосягаем.
Он был очень ревнив, к лошади никого не подпускал и заботился о ней сам: купал ее в ванночке, кормил овсом из своей глубокой впалой ключицы, водил в цирк и на городские казни, на целые недели уходил в ее светло-голубую шерсть с ружьем наперевес стрелять блох и паразитов, словом, нянчился и сюсюкался с ней, как с беспомощным дитятей, но уж если за свое извозчичье дело брался, то был беспощаден, скорпионовых плетей не жалел, и пока от лошадки не оставался один лишь взмыленный костяной остов, вожжей не ослаблял. Слава о нем гремела по всему оркестру, и когда на улице раздавался громкий хлопок и стекла домов заляпывались радугой, все знали, что это чеховский Иона только что побил скорость света в Аввакуме и устроил рэйнбум.
Услыхав крик барина, сонный Иона спрыгнул со стратосферы и поплелся в конюшню. Дэша (так звали лошадь) дожевывала последние травинки и обмахивала хвостом белое облачко на крупе. Иона подошел к кормушке и ласково погладил питомицу по морде. Лошадь, не переставая жевать, в ответ поглядела на него большими добрыми глазами. Они понимали друг друга без слов.
- Гайвер! - рявкнул Иона, и из двух пульсирующих на шее лошади шишечек под яркие  вспышки и треск молний вырвалась биомеханическая упряжь, облепившая ее с головы до ног. Шоры, удила, уздечка, гуж, хомут, подпруга, постромка, шлея, вожжи - все было на своем месте, и Иона каждый раз восхищался, насколько исправно работает этот механизм.
В отличие от других усовершенствований, приобретенных Ионой с разрешения Чехова, инопланетная упряжь в конюшне оказалась случайно. Однажды, прогуливаясь по лесу, Иона заметил в траве отблеск какого-то предмета. Подойдя ближе, он увидел, что это была странной формы жестяная коробка. «Пригодится в хозяйстве» - подумал Иона и положил жестянку за пазуху.
Целый день ходил он по делам, совершенно забыв про свою находку. Даже вечером в рюмочной, где, набравшись, мужики обыкновенно начинают хвалиться даже несуществующими достижениями и вещами и раздувать одиссею из ничтожнейшего события  вроде уронившей шляпку молодой барышни, Иона все равно не вспомнил про необычную штуковину, - настолько он тогда не придавал значения тому, что будет потом хранить как зеницу ока.
Возвращаясь уже ночью домой, Иона, чтобы пройти коротким путем, завернул в типичный трущобный нью-йоркский переулок и на свою беду наткнулся там на ватагу хулиганистых молодцев. Это были сынки городских чиновников, помещиков и богатых торговцев. Что мог противопоставить пышущим силой ухарям немощный и пьяный старик? Сначала они толкали его друг дружке, одаривая плевками и пощечинами, а потом, когда игра в горячую картошку им надоела, повалили его на землю и стали пинать, унижая последними словами.
В какой-то момент жестянка выкатилась у несчастного из-за пазухи и оказалась прямо напротив его головы. Иона приподнялся на коленях и протянул было руку, чтобы воспользоваться ею как оружием, но поскольку был навеселе и порядочно помят, бессильно рухнул, ударившись об нее лбом. Тут началось невообразимое. Коробка, которая на деле была инопланетным блоком био-брони, впилась в лицо Ионы, как каракатица; из нее вырывались куски амуниции, органические веревки, которые облепляли и оплетали худое тело старика, скрывая под прочным панцирем. На голове у него вырос складной рог, на локтях - по выдвижному клинку. Ощутив переполнившую его нечеловеческую силу, Иона встал на ноги и…бросился бежать.
Больше месяца не могли снять с Ионы инопланетные доспехи. Больше месяца просидел он в своей каморке, запершись ото всех, кроме барина и кузнеца, гнувшего одно за другим самые прочные свои долота и сверла, ибо стыдился показаться на глаза простым людям, которые меж тем нисколько не стеснялись распускать про него жуткие слухи и небылицы да острить насчет его рога.
Иона ужасно боялся так и помереть нелюдем, он даже завещал Чехову похоронить себя в закрытом гробу. Чехов, дабы успокоить изведенного горем извозчика, обещание дал, но рук не опустил и продолжил искать средство освободить несчастного от космических оков. Он полагал, что такой хитрый механизм обязательно должен быть легок в управлении. Написал Тургеневу, который жил тогда в Париже: в его многодумном мозгу было складок больше, чем на подбородке попадьи, умнейшей бабы на свете. Ответ от великого русского писателя, писанный на французской бумаге английскими чернилами, пришел такой: «6eperuTe Haw 9I3blK, Haw npeKpacHblu’ pycckuu’ 9I3blK - -)To kJIaD, -)To DocTo9IHue, nepeDaHHoE HaM HawuMu IIpeDwecTBeHHukaMu! O6pawau’Tecb no4TuTeJIbHo c -)TuM Moruw,ecTBeHHblM opyDueM; B pykax yMeJIblx oHo B cocTo9IHuu coBepwaTb 4yDecа».
Получив руководство к действию, Чехов стал устраивать с Ионой сеансы отгадывания заветного слова: Иона приходил в кабинет барина, где тот уже ждал его со словарем, ложился на кушетку и часами слушал поток знакомых, но чуждых в повседневной речи слов. Прошла неделя интенсивной лексической терапии, Чехов выкачал и влил в Ионины уши всю до последней капли речевую нефть, которую только хранила земля восточных славян - оболочка не отзывалась ни на что. Оставался только один выход: сочинять слова самому. Для Чехова, который раньше лишь описывал в своих произведениях то, что наблюдал в обыденной жизни, это был серьезный вызов. Однако рассудив, что даже в случае неудачи об этом никто не узнает, а совесть, если она будет ему надоедать, он прокипятит, он принял его.
В следующий раз, ступив на барский ковер, Иона, глядевший изнутри биомеханического панциря, не увидел привычных сваленных прямо на полу груд книг. Вместо них вокруг раскинувшегося в кресле Чехова в пределах досягаемости его руки громоздились ящики с бутылками шампанского. Подле кресла стояло ведро со льдом, от которого исходил студеный дым. Чехов как всегда пригласил Иону лечь. Он объяснил: творческая кампания, которую он намерен предпринять, требует нечеловеческого (тут он засмеялся) напряжения сил. Иона понимающе кивнул похожим на папье-маше бронированным шлемом. Нужно, продолжал Чехов, суметь целенаправленно достигнуть самого высокого вдохновенного состояния, расстроить и натянуть заново голосовые связки, оглохнуть к своему родному языку, изменить саму реальность, которую этот язык описывает, то есть, проще говоря, здорово напиться. Его достоинство русского интеллигента не дозволяет ему набираться ничем, кроме шампанского, посему он заказал лучшего французского Veuve Clicquot Ponsardin, виноград для которого собирали и давили костылями прелестные француженки-инвалидки.
В полдень открыл Чехов первую бутылку, но прошло полдюжины хлопков пробок и не меньше сотни звучных глотков прежде чем сеанс начался и он стал генерировать новые лексемы.
- Баиоя, тырадоси, ганивоя, каривона, щебалвага, бакарыка, улияна, кам-каммаиза, т-ты говори, если что…если что почувствуешь…ипполада, кнул, мироён, остивуса, миканина, бироён-яга…
Кто знает, может быть, Иона так и прожил бы до конца жизни в био-броне, если бы Чехов не имел привычки выбирать самое игристое и пузыристое шампанское. Потянувшись за пятнадцатой по счету бутылкой, он вдруг ощутил, как объемная пористая струя газа устремилась из его желудка в пищевод, раздвинула гортань и мощно, словно львиный рык, вырвалась из глотки:
- Гайвер.
С щиплющим треском вспыхнула молния, и космическая амуниция в мгновение ока оторвалась кусками от тела Ионы и, взмыв в воздух, как лента рулетки убралась в его шею, оставив два окровавленных сосочка чуть ниже затылка. Комнату сразу наполнил хриплый радостный крик старика и едкий запах его месяц потевшего тела. Вскочивший с ложа Иона первым делом расцеловал сползшего с кресла барина (поднявшийся с отрыжкой газ сильно ударил ему в голову и он отключился), а сразу после - помчался в церковь, дабы успеть разговеться за четверть часа до полуночи: божьему провидению было угодно, чтобы исцеление наступило в день окончания Великого поста.
Но полное избавление от инопланетной гиперопеки наступило позже, когда ее хитростью заставили перекинуться сначала на Аксинью, кухарку (Чехов тогда первый догадался, что броня подстраивается под носителя: на Аксинье не были закрыты ноги ниже колен, вырез груди и весь коротко стриженный треугольник интимной области), затем эстафету пожелал принять один проказник гимназист, которому, как назло, не удалось спрятать под толщей доспехов ни спину, ни зад, ни руки, чтобы впредь хулиганить безнаказанно, и который за эту нечестную попытку получил от учителя розог сверх обычного. В конечном итоге решено было привить механизм Иониной лошади, что оказалось, как уже было сказано, самой удачной идеей.
…Иона отвязал лошадь, и, взяв под уздцы, повел во двор запрягать в карету.

4

Когда экипаж был готов, Чехов эмигрировал из кабинета в коридор, пропахал целину ступеней лестницы, вывихнул дверь и, по традиции плюнув лошади и Ионе в рот, запрыгнул в карету прямо на мягкие дакимакуры. «Sempai!» - раздался недовольный, но милый голос.
- Куда велишь править, барин? - спросил Иона, повернувшись к хозяину.
- А давай-ка к площади Точки. Там сегодня гулянье,  - ответил Чехов. Предвкушая веселое времяпрепровождение, он с затаенной в груди радостью теребил в руках волынку с моим прахом.
Иона натянул вожжи и лошадь послушно тронулась.
Они выехали на улицу. Стояло отличное зимнее лето, дорога была крепка (по совету адвоката почва отказалась подписывать акт приема-передачи влаги), и лошадь в бодром аллюре массажировала кочки и колеи малиновыми копытами. От цветка к цветку летали пули, шелестели крыльями пролетавшие под ананасовыми облаками почетные грамоты, словно тополиный пух в воздухе витали крошечные ураганы, вихри, смерчи, и Чехов ловил их ртом, как снежинки, когда они залетали в окно. Ему очень нравились персиковые и апельсиновые смерчики, которые с приятной кислинкой щекотали тонкими хоботками язык.
Встречавшиеся по пути мужики расступались, снимали картузы перед чеховским корнем из минус двух и приветственно кивали дутыми стеклянными головами, запотевшими изнутри от самогона и лука; бабы подбирали с дороги свои юбки, стекавшие на землю, как лава по склонам вулканов; мошкарой носилась детвора.
Ближе к площади народу значительно прибавилось, люди стекались с капилляров улочек и переулков в один густой кожано-волосяной поток плоти, в котором вязли лошадиные ноги. Экипаж постепенно замедлял ход, и когда китовый ус вырос порядочной шторой под стать театральному занавесу, а индейцы добрались до привязанных к сосновым верхушкам тел золотоискателей, Иона наконец задумался, куда им прильнуть и как сказать барину, что дальше им не проехать.
- Чего остановился? - спросил Чехов, выглядывая из кареты наружу, когда лошадь встала.
- Так вишь, барин, вроде как негде ехать-то, - виновато развел руками Иона.
На площади, куда они въехали, и в самом деле было не протолкнуться - Чехов вынужден был это признать. И все же ему совсем не хотелось слезать с удобных, мягких подушек да еще пачкаться в суете о грязные наряды простолюдинов. Задумав выступить с роскошной песней, он не мог явиться людям как какой-то мужик, проталкиваясь сквозь толпу с драгоценной волынкой. Он видел себя на колеснице, торжественно подъезжающим в свете золота к центру площади, пока его песня плещется о людские берега. Нет, пробиться нужно во что бы то ни стало. Но как это сделать? Чехову вдруг пришла отличная мысль.
- Лейденскую банку прихватил? - спросил он Иону.
- А как же! Под вашей милостью, в ящике лежат.
Чехов привстал, откинул сиденье, но обнаружил в пустом ящике только ветхие, рассыпавшиеся в руках на нити, куски ткани.
- Где?- недовольно спросил Чехов, пошарив по дну и не найдя банки.
- Неужто нету? - испугался Иона.
Чехов еще раз перетряхнул тряпки, от которой поднялась пыль.
- Нету.
- Ай-яй-яй.
- Ну хоть кнуты-то медные у тебя с собой?
Иона энергично закивал. Он повернулся на козлах, снял с прикрепленной к ним рогатине скрученный медный кнут и явил его барину, усаживавшемуся обратно.
- Али ты все же хочешь на лошади попытаться, батюшка? - поинтересовался Иона.
- Да, хочу. Ты не против? - съязвил Чехов, давая понять, кто здесь принимает решения. В интонации Ионы он уловил признаки неохоты и нежелания: по-видимому, старик увидал в толпе кого-то из своих знакомых и захотел их упасти от готовящейся барской причуды.
- Ну, ты, барин, скажешь тоже..."против". - робко произнес поникший Иона, - Просто кобылку жалко мне больно, всё живое существо. Да вон там, кажись, и племянница моя с детками, - еще тише добавил он. - Ну да племянница-то оно ладно... кобылку-то вот кабы того… не повредить.
Но Чехов пропустил его слова мимо ушей. Иона бывал упрям и сентиментален, как самка кондитерского паровоза, но Чехов все же знал одно средство, которое с некоторых пор действовало на старика безотказно, и теперь готовился применить его.
- А помнишь, Иона Кузьмич, ты, бывало, говаривал, что, мол, покуда у лошади есть хоть одно копыто да мяса на боках хотя б с пол ногтя, барин у тебя никогда пешком не пойдет, и ты скорей сам впряжешься, нежели позволишь барину пачкаться. Помнишь такое?
- Как же не помнить, батюшка, на то мы и извозчики. Да вишь вот племянница...
- Ну-ну. А помнишь того негра, который тебе тогда бездыханное тело принес?
Иона вздрогнул и свернулся спиралью. Разве сможет он когда-нибудь это забыть? Все в доме хранило следы той трагедии, повсюду лежали вещи, жестокие, неумолимые, напоминавшие ему о гибели сына. Ему давно следовало уничтожить, выбросить их из дома, из конюшни, из своей жизни, но он не мог не то что прикоснуться к ним, но даже смотреть на них, и был обречен вновь и вновь терзать свою душу, шрамы на которой никуда не исчезли.
Единственным его утешением была лошадь. Дэша была символом выносливлости. Глядя на нее, он брал себя в руки. Лошадь не плакала, хотя подчас тоска в ее глазах была невыносима. Она все помнила и все понимала. Сегодня она снова доказала это Ионе, когда заартачилась и встала на выходе из конюшни. Почувствовав, как натянулись вожжи, Иона тоже остановился.
- Что такое? - удивился он и заметил, что лошадь уставилась на баллоны с закисью азота, приваленные соломой в бревенчатом углу.
Иона отвел глаза. Ему все еще больно было видеть эти три словно нарочно выглядывавшие из-под соломы буквы - NOS - на потертых малиновых баллонах. Зачем он купил эту дьявольскую смесь, будь она проклята?! Зачем уступил просьбам сына? Зачем не послушал приказчика в лавке, ведь он предупреждал, что не всякая телега выдержит нитро. «У моего сына лучшая телега в городе» - бахвалился ты перед ним, - «Не сколотишь крепче». Господин покачал головой, но ты лишь усмехнулся: куда ему знать? Слава богу, что он не явился на похороны, и ты не видел немого укора в его глазах даже если бы он был слеп…
Прости, Брайан Ионыч, старого дурака! Прости родного отца, что среди всех подарков мира не нашел тебе лучше подарка чем смерть.
Не целовать теперь твоих рук, не благословлять твоего ясного лба - лишь стоять на коленях возле могилы твоей, склонив  седую главу пред деревянным крестом, и кропить слезами цветки земляники. Не у кого просить прощения, и никто не простит.
 Никогда ему не забыть той ночи, когда раздался глухой стук в дверь и на пороге возник мускулистый лысый негр с телом Брайна на руках.
- Слишком рано подал закись азота, - мрачно произнес он с толстогубым акцентом, опустил тело на пол и растворился в ночи, черной, как он сам.
Напрасно полночи просидел старик у тела, прильнув ухом к губам сына, в надежде, что тот издаст хотя бы призрак дыхания. В повисшей тишине ни единого звука не издала покидавшая сына душа, ни единого удара - даже своего сердца - так и не услышал Иона.
Уложив мертвое тело в постель, как ребенка (колыбельную через 3 дня отпоет поп), он вышел из дому. Среди носившихся перед ним воспоминаний, мыслей и чувств лишь звезды в черном небе сохраняли отстраненность, утверждая свое непреходящее величие.
Ноги сами повели его туда, где разбился сын: в городе была только одна улица, подходящая для драг-рейсинга. В молодости он и сам любил разогнаться по ней, особенно когда веселья ради подвозил какую-нибудь девку, о которой знал, что не получит от нее ни гроша, ни приглашения отобедать остатками с хозяйского стола, и потому гнал лошадей во всю прыть, чтобы довести пассажирку до истерики, от которой получал странное удовольствие.
 Иона очнулся, только когда оказался посреди дороги перед останками знакомой сыновней пролетки, которая превратилась в развалины, груду досок. Позади, в неподвижном воздухе, откуда Иона пришел, под тусклым светом обрызгивавших тьму газовых фонарей, желто-зеленым шлейфом тянулись нечеткие линии выпущенного прежде времени нитро, из-за чего повозка утратила управление. На земле темнели сырые пятна крови и мозга. Такова была картина крушения, какой ее застал Иона в ту ночь. Дорога была пуста, все свидетели и участники давно разъехались. Иона забылся.
Только под утро улица снова стала наполняться людьми. Солнце осветило землю, приглашая всех к участию в очередном  дне. Сон помог Ионе избавиться от ощущения нереальности происходящего. Будь благословен реальный мир, повседневность и обыденность.
Повседневность и обыденность, пока Иона мысленно пел им дифирамбы, тем временем деятельно вступили в свои права.
Сначала зашаталась искалеченная телега, на которой Иона заснул. Раздался треск, и несколько досок разлетелись в щепки. Телега оказалась баррикадой, за которой прятались французы, вооруженные саблями, ружьями и револьверами. Повсюду летали коровьи черепа, без умолку трепали языком колокола, чавкали по болотам поцелуи, плюс гнался за минусом, канцелярские работники согласовывали персональные конституции, ферментировался в монархическом соке угодивший в венерину мухоловку беспомощный коммунист, отбившийся от стаи.
Едва не задетый стрелой из волоска, Иона скатился с баррикады. Тотчас после этого туда взобралась полная женщина с оголенной грудью. Она держала одной рукой флаг и всем своим видом призывала французов идти в наступление, обещая наслаждение с ней. Под напором озверевших мужчин старик поспешил ретироваться.
На всем пути домой естественный ход вещей уничтожал следы трагедии, привычным образом преобразовывая энергию смерти в энергию жизни: погубившая сына пролетка служила революционному движению; сидевшие на корточках детки в шортиках и платьицах наперебой поедали чайными ложками пятна крови и фрагменты мозга: для них это были пенки с варенья и ягоды; все еще висевшие в воздухе зеленые линии закиси азота уже обрабатывали две смуглые индуски, обдирая с них чайные листья. Единственное, что осталось от аварии - это те самые баллоны с закисью азота, которые позже привез Ионе друг Брайана.
В первое время после того, как Иона похоронил сына, он думал бросить извоз и постричься в монахи, даже раздал все свое скудное имущество немногочисленным друзьям и родственникам, но в конце концов отказался от этой мысли, ибо не смог заставить себя отдать лошадь на живодерню. Работа вскоре вернула его к жизни, и она  пошла своим чередом. Однако с тех пор Иона, едва только заслышит как под залихватскую "The Only" гонят молодцы свои повозки или увидит где девчонок в косынках в черно-белую клеточку, сразу бежит докладывать в управу. Нет, он не завидует их молодости - ему жаль таких же стариков, как он, когда их, уснувших после молитвы за здоровье родных, среди ночи будят черные сорвиголовы и говорят им, что их детей больше нет.
- Мне привелось встретить его у графа К. - продолжал Чехов, - Граф выписал его из Африки вместе с парой экзотических растений и тайком переправил в споре папоротника; он состоит при доме садовником: пеленает кротов, заправляет фонтаны фламинго, ибисами, опаловой водой, сгибает бьющие струи в силуэты людей и животных и разыгрывает с ними сюжеты древнегреческих мифов, разгоняет облака, соорудив банановую пушку и стреляя по ним льдом и пуговицами. Кроме того, памятуя об упавшем метеорите, граф наказал ему еженощно наблюдать в телескоп аметистовую жеоду, что глыбой высится у них в глубине сада и которую они поначалу ошибочно приняли за инжир, и внимательно следить, не летит ли в ней метеорит или комета. Словом, весьма толковый парень. Я еще подумал тогда, как будто я его уже где-то видел, этого негра! Потом вспомнил про тебя. Так вот, знаешь, что он мне сказал?
- Что, батюшка? - всхлипнул Иона.
- Весь город, сказал, не нарадуется, что Брайан Ионыч помер. Такого поганого человека, говорили о нем, свет не видывал, - хуже конского пердежа. Воровал, ругался, дрался, богохульничал на каждом шагу, угрожал, прости господи, иконы в каждом доме обоссать, оскорблял добрых людей. А уж сколько девок и парней попортил этот отъявленный мужеложец - одному богу известно.
Никакой управы на него найти не могли,  городового - и того шантажировал, мол, только попробуй меня хоть пальцем тронуть, жирный боров, - узнаешь почем фунт лиха, в тот же день письмишко твоему начальству на стол ляжет, как я твоего сынка и дочурку разом оприходовал, вынимая из одной и вставляя в другого, со всеми подробностями.
Такое облегчение! А кабы сам по глупости своей не издох, так городские бы ему тайком колеса подпилили или лошадь заговорили, чтобы взбесилась и затоптала его.
- Ой, Господи!
- Да, да. А подстрекала-то их знаешь кто?
- Кто, батюшка?
- Племянница твоя.
- Царица мать небесная!
- А ты думал? Впрочем, тут-то как раз ничего удивительного нет, всё же она тебе наследница после сына. Погляди-ка на нее сейчас, не странно ли она себя ведет?
- Ох, батюшки! Да вроде нет, кажись, на меня смотрит.
- Еще бы. Ты у нее следующий на примете. Что она там делает?
- Не пойму, больно далеко. Будто шепчет чего-то.
- Ага! Значит, наговаривает на тебя, сглаз накладывает. Подумай-ка, нигде у тебя не болит?
- Ей-ей, как будто в самом деле сердце прихватило! - Иона сунул руку за пазуху и схватился за грудь. Ему показалось, что сердце стало биться сильнее.
- Вот видишь! Она, небось, и людей против тебя восстановила. Не замечал ли ты в последнее время, что о тебе стали хуже думать? Может, ссорился с кем-то?
- Как же! Разговорились надысь с Дупленских дворником Ванькой, так чуть не подрались. Говорит, мол, ты, Иона Кузьмич, - сани, банк, вольер, мелодекламация, исполин, плеврококк.
- Стало быть, уже пошла против тебя молва. Погляди на людей, разве добрые у них лица?
И здесь Чехов был прав: народ недовольно косился на них, вставших среди площади и загородивших путь. Иона же принял это на свой счет.
- Брысь, нечистая сила! - крикнул он.
- Они тебе зла желают. Сдохни, говорят, Иона, как сын твой! Сдохни, навозная муха! Сдохни, плеврококк проклятый! - подначивал его Чехов.
Иона утробно застонал. Этого-то Чехов и добивался. Его выдуманная история подействовала как нельзя лучше - Иона чувствовал, будто его резали заживо.
- Гони лошадь к центру! - закричал Чехов, словно сейчас их настигнет апокалипсис, чем окончательно вверг Иону в пучину безумия и бешенства. Старик судорожно разматывал медный кнут, метая по сторонам неистовые взгляды. Выпростанная из разбитого сердца колючая проволока лозой обвила его тело и заискрилась от электричества. Иона завопил, взмахнул светящимися, голубыми от напряжения кнутами и плеснул ими по бокам лошади, оставив две длинные дымящиеся пропалины. В нос Чехову ударили два мешка запаха паленой шерсти.
Обезумевшая от боли лошадь ринулась прямо в толпу; ударами заряженных кнутов Иона направлял ее так, чтобы она давила как можно больше людей. Под колесами кареты захрустели первые кости и черепа.
Для Чехов настал звездный час. Он немедленно прострелил топорами крышу кареты, превратив ее в кабриолет, встал, уперев колено в борт, чтобы не упасть, приготовил волынку и запел, заглядывая в лица тех, кому посчастливилось не попасть под раздачу. При этом он артистично веял татуированной рукой, качал головой и двигал бровями, изображая лирического героя: нечто вроде праведника.
- You say you are right. I hope that I’m wrong. I know that you’ve tried, but still it is gone…
Чехов сменил тенор на баритон и повернулся к людям по другую сторону движения:
- Just don't you lose hope. I swear I’d never dream that we’re alone. Now don’t you let go. I swear I still believe, though I don’t know.
Вновь тенор, и вновь для тех, кто по правую руку.
- Remember the years and I still walk tall. I only fear, now I only crawl.
Баритоном - слушателям слева:
- How could I be wrong. I hope there comes a day your fear is gone. How could we be lost. Lost just cease to be not carry on.
Чехов закивал головой в такт проигрываемой про себя музыке и вдруг взмыл на тонкую третью октаву:
- Into the light may you fall!
Мысленный проигрыш. Чехов поспешно поднес ко рту трубку, дунул и сжал бурдюк, отчего часть моего праха вылетела темным облачком и сразу развеялась в праздничном воздухе.
- Into the light may you follow! - Вдох. - Into the light may you know, - Чехов снова коротко дунул в волынку. - Truth alone!
На этом месте в песне шел несложный проигрыш из восьми нот, прыгающих как  гильотированный мяч по лестнице, но увлеченный Чехов по неосторожности слишком сильно надавил на мешок, и вместо восьми коротких порций пепла из него выпорхнуло все, что там оставалось.
- Into… Да черт бы тебя побрал, грёбаный мешок! - заорал Чехов, сотрясая пустую волынку. - Грёбаные, мать их, шотландцы, грёбаный-перегрёбаный день!
Он с ненавистью выбросил волынку в толпу, где она угодила какому-то молодцу по голове.
- В кабак! - отрезал Чехов. Ему до смерти хотелось кого-нибудь ударить.
- Как скажешь, барин, - ответил Иона. Его пыл уже остыл, оставив в рассудке лишь кристалл висмута, покрытый футуристическими лабиринтами. - Дай только с племянницей поздороваюсь, - ухмыльнулся он вдруг и погнал лошадь к гигантской кукле, стоявшей как раз на выезде с площади. Вокруг куклы, вплетенные в кружево паутины,  водили хоровод крестьянки. В наружном круге, взявшись за руки, хороводили и племянница с детьми.
Чехов откинулся на сиденье и обнял дакимакуры. Смятые под мышками котомальчики и котодевочки предусмотрительно молчали, - никому из них не хотелось стать персонажами знаменитого чеховского гуро.
Кабриолет то и дело трясло, Чехова бросало из стороны в сторону, но он был так сосредоточен на кипевшей внутри злости и досаде, что ничего не замечал. Не слышал он и того, как веселые детские и один женский голос окликнули его кучера: "Здравствуй, дядечка Иона!", пискнули, а потом где-то под днищем, под деревянными ободами, лопнули поочередно шесть черепов.

5

Иона остановился у здания с вывеской «ЪЫЪ-трактиръ».
Оставив извозчика счищать кровь и волосы с копыт лошади, Чехов вошел в кабак. Несмотря на режущий ухо скрип двери, никто не обратил на него внимания. Внутри, несмотря на яркий дневной свет, разбивавший девственные стекла, было темно. Засахаренный в воске мужичонка, чья очередь быть свечкой наступила неделю назад, почти полностью догорел, но новых дураков пока не нашлось. На лакированных плечами и локтями стенах висели портреты видных деятелей прусской политики, сувенирные блюдца и кружки и странный живой организм в виде большого колобка, в розовой коже, без каких-либо органов, - просто ровный круг плоти, который служил мишенью для игры в дартс.
Насыщенный спиртом воздух ударил Чехову в виски, и его состояние заметно улучшилось. Он прошел к барной стойке и сел на юлу.
- Министр пива! - позвал он
- Чего изволите, мадам? - спросил подбежавший бармен. Мужчина был безгуб и беззуб, ртом ему служили толстые рубленные куски стали на винте, подкручивая который, он заставлял рот сжиматься, как тиски, и таким образом говорил.
- Есть что-нибудь необычное? У меня плохое настроение, - спросил Чехов.
- О, да, мадам, вам очень повезло! Буквально пару дней тому назад прибыл караван с ароматнейшею верблюжьей наливкой.
- Какой наливкой? - не понял Чехов.
- Верблюжьей, мадам. Изысканнейшая услада, драгоценная мадмуазель, арабское чудо! Делают ее исключительно на Востоке, на изготовление идут только лучшие породистые верблюды. Каждого такого верблюжонка сызмала растят как султана: пьют они только из золотых кадок, и только вино и иррациональную воду, едят финики и инжир, подписи и языки огня строго определенного цвета. В юности, лет в 12, им начинают колоть в горбы чистый спирт - арабы весьма преуспели в его производстве - причем всегда чуть больше, чем может вместить горб, чтобы он растягивался. Спервоначалу верблюжонку больно, горбы у них маленькие, только-только наметились. Но через пять-семь лет ежедневного вливания горбы - обыкновенно на спине их по три-четыре, но встречаются даже и по семь (к нам как раз такой прибыл) - становятся размером с корову каждый, до того раздутые, что проткнешь иглой - взорвутся. Но и это еще только полдела. Чтобы из спирта получилась наливка, нужно его как следует настоять. И тут в дело вступают погонщики. Всех готовых к настаиванию верблюдов сгоняют в один караван, иногда несколько верст длиной, и ведут через пустыню. В пустыне жарко, кажется, что самый дух из тебя испаряется, невыносимо, но в этом-то и кроется секрет - чтобы верблюд пропитал собой закачанный в него спирт.
- Постой, но ведь спирт сам по себе летучее вещество. Как он не испаряется в усталых верблюдах? Пустыня - место жесткое, ты сам сказал, разве не тяжело им?
- Конечно, в том спору нет - тяжело, но видите ли, мадам, магометане ведь тоже народ сообразительный. Они вывели особую породу, которые прокладывают дорогу. Право, если бы их не назвали пиловерблюдами, их стоило бы назвать русскими верблюдами. Я, знаете ли, люблю на досуге почитать журнальчики, газетенки иностранные,  ну, там, Колокол, Полярную звезду, поразмышлять о национальных характерах, и мне показалось, что мы во многом похожи: так же бессмысленно идем по бескрайней пустыне, изнывая, правда, скорее, от холода, чем от пекла, ноги у нас усохли, кожа износилась, ребра выпирают, но мы не обращаем внимания на страдания, они нам даже приятны, потому что мы как будто созданы для них; мы торим путь тому, что позади нас, чему-то более ценному нежели мы сами и что нам не принадлежит. Кажется, поставь русского человека вперед этого каравана, и выйдет совершенный верблюд, но на деле оказывается, что верблюда запрягать куда выгоднее: он не умеет говорить и, следовательно, не может хвалиться, он принимает свое бремя, как должное, а не ищет мученического оправдания, и, не найдя его, не нападает на тех, кто посмел ему сказать, что самом деле он всего лишь дурак, роющий песок. И, конечно, обычно у русского человека не растет таких подвижных горбов, как у пиловерблюдов: мелкие, острые, числом до полусотни, они покрывают всю их спину, брюхо, морду, и непрерывно движутся. Когда они врезаются в барханы, песок вылетает назад, как опилки. Живые пилы. Ну, да не о них разговор.
Караваны, как я уже говорил, сбивают большие, а значит, выходит широкий простор для творчества. Честно признаться, надоело бы пить из раза в раз одно и то же. Поэтому ближе к концу путешествия верблюдов все-таки разделяют на множество маленьких стад, разводят по сторонам, чтобы от одного до другого не долетал крик бедуина, и тут-то начинается самое интересное. При каждом караване служат сказочники, писатели и поэты. Перед тем, как лечь спать, верблюдов усаживают вокруг рассказчика, и он громко, с выражением и интонациями, начинает читать каждый свою сказку, миф или местные предания. Верблюды слушают, а тем временем спирт, настоявшийся в их горбах, мало-помалу приобретает аромат и вкус сообразно рассказываемой истории: с кислинкой, если она была авантюристической, горьковатый - если о придворных и так далее, но всегда приятный и не пресный, как  рассказы Куприна, обращенные в духи.
- Славный, должно быть, напиток. Налей-ка мне стаканчик и не забудь встряхнуть посильней, я люблю когда с синяками. Только не переусердствуй. Клянусь святым помещением, если увижу гематому - в ноль скоксую. PPOEдешь в Сибирь соболям хвосты вязать.
- Сию минуту, мадам. Разрешите напоследок задать один вопрос?
Чехов добавил бензина в юлу, мотор сменил климат и завращался субтропично. Ему показалась Шангри-Ла:
- Валяй, - буркнул Чехов, разглядывая ногти на своей руке. - Ну, чего замолчал?
Подняв голову Чехов с удивлением обнаружил, что за стойкой стоял не бармен, а дитя, мальчик лет девяти. Хилыми, болезненными пальчиками он сжимал веревочку, к которой был привязан воздушный шарик. Шарик лаял по-волчьи и скалил резиновую пасть.
- Дяденька, помоги моей мамочке, помоги, дяденька, - заскулил ребенок.
У Чехова в голове взорвался чердак, и из правого глаза вылетела целая стая синих воронов. Так бывало, когда к нему обращались за помощью и он не мог отказать.
- Где твоя мама, мальчик? Что я могу сделать?
Вместо ответа тот протянул шарик. Чехов взял его за ниточку и едва успел спасти лицо от раскрывшейся на шарике пасти. По резине потекла слюна.
- Твоя мама - шарик? - предположил Чехов, поскольку это был самый очевидный вариант.
Ребенок надул щеки и покачал головой.
Чехов, знакомый с доброй сотней болезней, когда дети просят помочь с шариком в руке, мучительно соображал: если конь эф-2, то ладья аш-5, слон жэ-3, джеб, метафора, перевод на правую бровку, мешок картошки... так-так-так, тарелочное дерево, в Давиде замурован живой человек, импрессионизм оперного певца с бодуна, аскетизм, неплохо-неплохо, аскетизм в аду, ароматизатор идентичный натуральному Зосима.. вот оно!
- Твоя мама - бордово-кленовый октябрь, перемешавшийся с холостым лентяем внутри этого шарика? - догадался Чехов.
Мальчик кивнул:
- Помоги ей, дядя.
Чехов достал из кармана кол, на котором казнили князя Вяземского в картинопьесе А.К. Толстого "Книась Сиребрюный", обтер его палисадником пиджака и, досчитав до десятой цифры после запятой числа Пи, проткнул шарик острием.
- Теперь скорей вдохни этот воздух и не дыши до октября. А в октябре дождись, когда с ветвей клена слетит первый лист, и выдохни на него. Твоя мама оседлает лист и станет Аладдином.
- Спасибо, дядя! Дай поцелую ручку.
Чехов протянул мальчику свою руку, но, почувствовав, как кипящие губы прожигают его кожу, вырвал.
- Кислотник ты эдакий! - Чехов замахнулся, но малыша как ни бывало. - Где моя верблюдная настойка? - недовольно крикнул Чехов, озираясь по сторонам.
- Я здесь, батюшка. Дай бог тебе здоровья, что не убил.
- Кто это говорит? Где ты? Не вижу.
- Да тута я, под ногами твоими.
Чехов посмотрел вниз и увидел, что в ногах у него лежит старуха лет шестидесяти, вся в бинтах, намотанных на скорую руку.
- Ты неправа. Надо говорить "тут". "Тута" - так не говорят.
- Мы народ темный, батюшка, как скажешь.
- Ну, давай быстрей. Где болит? - сказал Чехов, продолжая оглядываться в поисках бармена.
- Всюду, батюшка: легенда болит, живот окаменел, на мизинец такая империя напала - шагу ступить нельзя, волосы сыпятся, когда ножи точу, на исподе верхнего века рисунки сатанинские по ночам вижу, в руках ломота, в ногах болото. Ну да к этому я уже привычная, пообвыклась. Я пуще всего боюсь, батюшка, кабы мне не сойти с ума: иной раз в голове такой кавардак почнется, что родную речь забываю. Чудится мне, будто самые азы и буки во рту по зубам да языку скачут, местами меняются. И не могу ажно слово оттого вымолвить - все выходит какая-то несусветица. Хочу сказать своему старику: сходи на колодец за ваттер, а получается - за вассер.
- Немцев в роду не было?
- Упаси господь! Рычаговские мы, Степан Рычаг, прадед наш, из псковских тягловых.
- Ну, ты, верно, просто не знаешь. Такие вещи из ниоткуда, не берутся. У тебя болезнь Гримма, второе передвижение согласных.
- Ой, господи!
- Это точно. Так испоганить язык могли только немцы. Ну да ничего, не страшно, - поспешил успокоить ее Чехов. Он запустил руку в карман пиджака, вытащил оттуда лечебный гроб и положил на пол. - Доктор прописывает тебе десять минут в гробу. Полезай.
- Дай бог тебе здоровья, батюшка! - обрадовалась старуха и, подобрав подол, стала укладываться в гроб. - Нет, нехорошо, нехорошо. Может, батюшка, мне потом полечиться, а ты пока других примешь?
- Каких еще других? Ты не одна, что ли?
- Куда там! Целой коридор сидит!
- Что значит целый коридор? Мы где, по-твоему, в больнице?
- Матерь божья, совсем мы тебя своими жалобами с ума свели. А то где же, батюшка?
Чехов поднял голову (все это время он сидел, склонясь над старухой), и к своему недоумению обнаружил, что старуха была права. Трактир исчез: вместо коньячных дощатых стен - грязно-белая, облупившаяся, в бороздах и лоскутах, штукатурка стен его старого кабинета, вместо барной стойки - дрянной полусгнивший стол, опорой которому служил желтый тигровый питон-альбинос, застывший в причудливом дизайнерском решении, снопы больничных карточек. В углу кабинета, посреди колышущихся колосьев пшеницы, в кресле-качалке, уронив голову на грудь голову, дремал одетый в синий джинсовый комбинезон негр с двустволкой. Над его головой развевался флаг с арбузом - символом победы южных штатов Америки над северными, над южными, над южными и еще раз над южными.
Чехов почувствовал, что вот-вот расплачется: к горлу подступил оползень, гладко сдавив кадык, глаза заболели в предвестии слез. По телу пробежала волна дрожи, широкий, объемистый вдох прервался пунктиром; жалость к себе хлынула через край.
- Не ха-ачу рабо-отать! - заревел Чехов.
Старуха инстинктивно протянула руку, чтобы ухватить его за ухо, но тут же убрала обратно в страхе, как бы лечение не пошло насмарку. Бессильная отодрать капризного мальчишку, она рассердилась, и из гроба вместе с брызгами слюны полетела ее злобная ругань:
- Это еще что такое? Это что такое, я тебя спрашиваю? Я тебе дам не хочу! Пошел лечить, я сказала!
- Са-а-ма-а лечи-и-и.
- Вы поглядите на него, он еще мне отвечать будет! Ну, дай только вылезу, покажу тебе, как отвечать. Бессовестный. Марш в угол и стой там, пока извинения не попросишь. Больно взрослый стал, много понимать начал.
Чехова душили слезы. Он уже собрался было идти в угол, подавляемый властью старухи, но вдруг кабак сверкнул у него перед глазами, как проблеск иной реальности, и он остановился. Откуда он взялся? Чехов старался думать быстрее. Снова кабак! Но что он сделал? Вдохнул, подумал? Что? Вот опять кабак. И снова исчез! А если моргнуть? Кабак! А если закрыть глаза? Кабак исчез. Чехов бешено заморгал.
Настороженная образовавшейся тишиной и внезапно прекратившимися всхлипами, старуха тихо приподнялась в гробу, чтобы посмотреть, встал ли Чехов в угол, и когда обнаружила, что он пытается сбежать в другую жизнь (ибо на десятую долю мгновения, когда он открывал глаза, он все же принадлежал этой реальности), совершенно взбесилась. На самом деле она нисколько не заботилась о том, будет ли Чехов лечить других пациентов или нет, - как и всякая зловредная русская бабка, она только радовалась, если ее ближний страдает от болезни или увечья, - но ослушаться ее сумасбродной воли он не смел. Позабыв и о своей немощи, и о целебной процедуре, старуха тут же вскочила и кинулась к мерцавшей фигуре врача. Тот однако успел ее заметить, и потому, когда она уже замахнулась на него тростью, чтобы огреть по шее, ловко увернулся и дал ей самой пощечину. Плававшие по щеке круизные корабли от внезапного сильного колыхания волн едва не перевернулись и не пошли ко дну. Бабка сперва оторопела, но потом картинно схватилась за щеку и завизжала на весь кабинет. Спавший на кресле-качалке негр встрепенулся и быстро взял в руки приставленное к подлокотнику ружье. Бабка подумала было нарочно упасть в обморок, но так как буря негодования внутри нее требовала в конце концов физического отмщения, она бросилась в коридор звать на подмогу.
Сидевшие в очереди люди стали свидетелями странной картины: дверь в кабинет Чехова вдруг превратилась в строй солдат со шпицрутенами, окаймленный губами, и из него выскочила, вся в пару, словно ошпаренная, зашедшая на прием старуха, на которой вместо старого платья сидел деревянный макинтош, углы которого еще не сгладились.
- Чего сидите? Ох-ох! - кудахтала она. - Там дохтур бежать собрался! Хватайте его!
Поломанные мужики переглянулись, не зная, что им делать.
- Хватайте! - истерически закричала старуха, и взбудораженные мужики  заключили, что дело серьезное. Они разом поднялись и вбежали в кабинет, сквозь обрушивавшиеся на них шомпола и прутья, туда, где моргал Чехов. Все вместе они повалились на него и прижали к полу. Чехову сразу стало трудно дышать.
Освободиться из-под веса здоровых пахарей и сенокосцев было решительно невозможно; единственное средство к спасению было не переставать моргать и звать Иону. Кое-как Чехов сумел до него докричаться. Вбежавший в кабак Иона увидел, что барин лежит на полу неспособный встать, и поначалу лишь усмехнулся:
- Да ты батюшка, никак, хорошенько нализался.
Чехов крепко выругался, чем сбил Иону с толку.
- Бесы придавили! Сними их, бей вокруг! Скорей, падла, скорей, - подгонял извозчика Чехов, пока тот пинал пустой для себя воздух вокруг барина и колотил по нему (по воздуху) кулаками.
Средство, однако, подействовало; с той стороны реальности мужики ощутили хоть и незримые, но вполне физические удары по своим физиономиям, и вынуждены были от Чехова отступить.
- Прочь, прочь! - застонал Чехов, когда бремя спало.
Иона сгреб хозяина в охапку и пулей выскочил из кабака. На улице он закинул его в кабриолет («Доушитано, семпай?»), запрыгнул на козлы сам, натянул вожжи, гаркнул "Н-но!", и лошадь взлетела.

7

Лошадь мчалась во весь опор, оставляя за собой пену голубого звука, и не успело Солнце достать из ножен саблю, чтобы по долу ее клинка в перекошенные от омерзения рты человечества скатились слезы рыбьего жира, как беглецы оказались на обратной стороне Луны. Все это время небезызвестный Аввакум затаив дыхание прислушивался к щелкавшему в его груди сердцу-спидометру, цифры на котором закатывались и вновь появлялись, неумолимо приближаясь к 300 000 км/с. Когда критическое значение было преодолено, перед ним возник взбешенный Эйнштейн.
- Du gehst mir auf die Eier, Schwuchtel! - И он принялся читать ни в чем не повинному Аввакуму нотации о недопустимости такого поведения, перемежая эмоциональные выкрики подзатыльниками, которые отвешивал по лысеющей голове батюшки равными порциями hv и от которых из глаз Аввакума вылетала вероятность найти янтарь. Эйнштейн прекратил распекать бедолагу, только когда получил Нобелевскую премию. Страстотерпец же, не удостоенный даже звания почетного подопытного кролика, надолго потом слег в постель с подосиновиком; кровь его превратилась в кашель, и он едва остался жив.
Иона не догадывался, какие страдания он навлек на святого отца. Если бы ему об этом сказали, то он бы, конечно, сбавил скорость, тем более что впоследствии горько жалел о своем малодушии, проявившемся в столь стремительном бегстве. Оглядываясь назад, он понимал, что их страхи были тогда сильно преувеличенными: никто ведь тотчас не объявил погоню за Чеховым и даже не пытался их задержать, отвечать по билету так и вовсе нужно было только через четырех человек, два из которых были достаточно глупы, чтобы добрый доцент начал вымучивать из них прожиточный минимум. Времени вполне хватило бы даже заехать к своей лежанке в стратосфере и взять с нее покрывало, чтобы не коченеть по ночам от холода и полупустого графина.
Все произошло так быстро, что никто не заметил пролетевшую по небу лошадь с экипажем. Одни были поглощены и варились в кишках повседневных забот, другие, сморенные зимней жарой, смотрели в веки, третьи - как отдыхавшие на празднике - увлеченные новым аттракционом, вовсе лишили себя глаз: пропустив чрез пустые глазницы проволоку и подвесившись к протянутой через океан из Америки узкой железной дороге, они мчались под ней, как связка ключей, и то взмывали вверх, когда рельсы вздымались горой, то ухали вниз, в обрыв, когда курс акций резко падал. На пути Иона и Чехов встретили лишь одного готического черноволосого американца, плывшего на воздушном шаре корзиной вверх, но и он не обратил на них никакого внимания, уткнувшись носом в бортовой журнал и старательно что-то в нем записывая. Орангутанг же его, напротив, необычайно оживился. Заметив посторонних, он бросил заталкивать женское тело в печную трубу и принялся скакать по корзине и тормошить хозяина за плечо, показывая пальцем на Иону, рыча и скаля зубы, но мужчина не отрывался от журнала и только пригрозил обезьяне похоронить ее заживо, если она не перестанет.
Прилунившись, экипаж поднял такое облако пыли, что оно надолго скрыло его из виду, и Иона вынужден был целиком его всосать, так как оно никак не хотело рассеиваться. Когда же завеса спала, им открылась отнюдь не романтическая картина. Луна являла собой абсолютно унылый, однообразный пустынный пейзаж. Хумберт застонал от зубной боли: Луна была безлолитна. Всюду, куда хватало взгляда, простиралось одно лишь серое, испещренное оспинами поле, безводны были многочисленные воронки, усеянные по краям кудрявыми камнями, на сотни верст вокруг - ни травинки, ни винтовой лесенки дезоксирибонуклеиновой кислоты. Открывавшаяся бесконечность действовала удручающе. В таких-то условиях изгнанникам и суждено было прожить шесть лет, большую часть которых молью съедала их души тоска. Впрочем, до этого было еще далеко.
Иона распряг хрипевшую лошадь, собрал с ее взмыленной шкуры брильянтовые грозди круглых из-за низкой гравитации капель пота, растер их в ладонях до жидкого состояния, напоил барина, умылся, задал лошади овса, что выскреб у себя из ключиц, и, обнаружив внезапно, что на дворе ночь, отправился искать ночлег.
Он заглядывал в каждую мало-мальски глубокую пещеру, обследовал кратеры, бассейны, оспины, присутствовал при выемках органов у клонов, но не смог найти ничего, подходящего. Обратно он возвратился поздним гальванометром, усталый и вяленый, потеряв где-то свое отчество. К его огорчению, Чехов еще не ложился и по-прежнему моргал, боясь, что если перестанет, то вновь очутится в своем кабинете и тогда окончательно погибнет.
Чехов заметил, что старик вернулся и неосознанно протянул к нему руки, как испуганный ребенок. Сердце извозчика дрогнуло вверх. Он забрался к Чехову в кабриолет, спугнув лист лопуха, примостился рядом, ласково обнял барина, погладил его по волосам и начал тихо дуть ему в уши. Подключилась и некотян, вполголоса лепетавшая что-то на японском. Чехов задышал ровнее. Не переставая дуть, Иона достал из штанов кисточку для макияжа и стал легонько охаживать ею лицо барина. Нежное, почти невесомое щекотание беличьего волоса привело к тому, что Чехов расслабился и перестал моргать.
- Шшш.. ит'с окей, - шептал Иона, чувствуя как страх покидает тело его барина мебельной фурнитурой.
Когда Чехов заснул, Иона осторожно, чтобы не разбудить, накрыл его скальпом Волгоградской губернии, который случайно нашел в одной из метеоритных воронок по пути назад, и, встав на руки, на два указательных пальца, пошел к лошади. Та тоже спала. Чтобы не потревожить ее, Иона незаметно вспорол ей брюхо, вынул кишки и забрался внутрь. Там он согрелся и от убаюкивающего сопения лошади вскоре потерял ход мыслей и растворился в газо-пылевом облаке. Ему снилась парша на яблоках.
Встал он ни свет ни заря, пробудившись оттого, что солнце сбрызнуло его лицо акварельной плазмой. Искупавшийся в ванне сна, Иона чувствовал небывалый подъем сил. Он аккуратно вылез из лошади, зашил обратно ее внутренности, и отправился осматривать владения, деловито перекатывая во рту синий колпачок от ручки за 3,50. Старик предвкушал радость созидания - одно из самых прекрасных чувств, доступных человеку. Кто мог остаться равнодушным, читая, как Робинзон обустраивал свой быт на необитаемом острове, или как норвежский Адам Исаак возводил дом на девственной земле посреди леса? Кому не хотелось подавать инструменты Мистеру Ти, когда она мастерил бронетрактор? Неудивительно, что сердце Ионы превратилось в розу. Для них с Чеховым это был шанс начать новую жизнь, отложив два пальца от края Вселенной.
Выбрав место для стройки, Иона закатал рукава. Дело спорилось. За две кадрили, отданные латимерией сельскому поселку, он успел выкопать траншею для фундамента линейного дома; за вальс, отданный полицией секундомеру, - свить из пыли кирпичи в достаточном количестве, а за восемнадцать миллионов взмахов крыла колибри в тропической польке, которой добился от гермафродита полушубок, построил прекрасный дом-коридор длиной 6370 километров и шириной достаточной, чтобы по ней бочком пролез опухший от роскоши лист бумаги. Украшения для дома Иона также сделал из лунной пыли, для чего вдыхал ее, месил в легких вместе с мокротой, воображал обнаженных женщин, горячился, а потом, словно хрусталь, выдувал из своего носа.
Когда с домом было покончено, Иона взялся за сад. Гипнотическими движениями он приманивал пролетавшие метеориты, которые, падая, вспахивали целину реголита. Тех из них, что несли на своих телах зародыши жизни, крошечные цепочки аминокислот, Иона добивал палкой, а их разлагавшиеся космические трупы закапывал в борозды для удобрения. Почва была готова к рассаде, но оказалось, что сажать было нечего: галактические гости не принесли цветов.
- Дурак! - Иона хлопнул себя по лбу. Как не догадался он сохранить хотя бы одно зерно овса, который скормил накануне лошади! Он сдернул с себя одежду и перетряхнул ее несколько раз, расцарапал до крови ключицы, но не нашел даже шелухи. Оставалась еще надежда, что где-нибудь меж зубов или в кишечнике лошади уцелело неразжеванное или непереваренное зернышко, но исходив ее челюсть и десятки метров кишок, он вернулся с пустыми руками. «Одно зернышко, одно только зернышко!» Иона долго корил себя и ломал голову, пока однажды над ней не расступились облака, и он не узрел в голубизне неба мчавшуюся на доске с колесами комету, которую впоследствии нарекли лингвистической кометой Симпсона.
- Я скучал по вас, - прошептал завороженный Иона, и комета, услышав эту лебединую песню предложного падежа, развелась с траекторией и отправила к Луне половину своего космического имущества. В изобилии посыпались на Луну праиндоевропейские корни, светло-голубые чашечки суффиксов, розовые лепестки окончаний, согнутые стебли приставок, прожаренные в масле до золотистой корочки постфиксы и массивная, дородная основа, похожая на купание в глине. Иона с утра до ночи, иногда вместе с Чеховым, возился с рассадой, комбинируя красивые словорастения. Вскоре сад расцвел, приглашая к участию в выборах. Иона до конца жизни молился за комету и во славу ее каждодневно разгрызал себе до крови левый локоть.
Нарочно для лошади был устроен луг, на котором старик высеял свои ресницы и волосы из носа и ушей, так что она щипала их вместо травы. Иногда он седлал ее, и они за полдня, в несколько десятков прыжков, объезжали всю длину окружности, потому что на Луне сила притяжения гораздо слабее, нежели у гири, прижимающей в бочке квашеную капусту. Выбираться тайком на Землю извозчик не рисковал, хотя подчас его очень тянуло домой. На Пасху он решился просить барина отлучиться к сыну на могилку, но Чехов не дозволил, убедив его, что если камелии пошли на десерт, радиоактивные криминалисты нагнули сбрую, тени треснули посреди месяца гнид, пилящях зазубренными ногами зазубренные ноги мух, скитания увлекли шар, желтые листы римских документов провоцируют бессонницу, которая бабочкой улетает ночью в плоские равнины холода, элементы распадаются надвое под полатями, польза, польза, польза, Польза тоже имя с зазубриной, если ты на ней женишься, она вонзит тебе тройной серебряный крюк в спину, глубоко под язык уходит акционерное общество, а ненависть к выровненным справа чертогам склепа Джульетты шрифтом, шрифтом, шрифтом…ускользает, как слизкая нематода изо рта, то ехать небезопасно.
Чехов сибаритствовал во вновь воссозданных барских условиях. В просторных (6370 кв.м.) помещениях отстроенного дома одному делать было совершенно нечего, поэтому большую часть лунного дня он проводил на улице, в саду, где, прислонившись спиной к слоновьему бивню, писал мемуары и составлял финско-кошачий словарь, ибо оторванный от русской жизни, лишенный пепельницы, как ни старался, не мог более придумать сюжетов для рассказа или пьесы. Закончив работу, он обыкновенно бросал ракушки в открытый космос, словно гальку о водную гладь, сбривая гребни электромагнитных волн, и радовался, как дитя, когда удачно брошенная ракушка, упав на поверхность нейтронной звезды, вызывала на ней взрыв-ярмарку, мощностью 10 в Мусоргской степени мегапудов. Вечерами он отправлялся за несколько верст, туда, где разделялись видимая и темная стороны Луны, и задумчиво смотрел на Землю. Как и Иона, он задумывался, не стоит ли бросить все и вернуться обратно к привычной жизни.
Да, несмотря на то, что Луна оказалась райским местом, жизнь в раю прискучивала как хозяину, так и его слуге. Человек не может долго существовать в одиночестве. Какое-то время Чехов находил собеседника в Ионе, но лишь до тех пор, пока у того не стерлись последние, отведенные ему указом императора Александра II (Параллельного) в соответствии с его крестьянским разумением мысли, не связанные со смертью сына. Когда же иные темы износились, как подметки, Иона стал без конца долдонить о Брайане Ионыче, чем приводил Чехова в бешенство.
Лишенный эмоциональной и интеллектуальной жизни, Чехов, стал искать ее в прошлом и невольно обратился к воспоминаниям о своем последнем дне на Земле. Восстанавливая в памяти события, он все глубже погружался в аквариум с осьминогами. Когда они взмахивали своими длинными щупальцами, он видел на их присосках отдельные эпизоды того дня; он хотел заполучить их для своих мемуаров, как девчонки, которые собирают фантики и картинки и вклеивают их в свои дневники. Отрезанные и прикрепленные к бумаге (Иона, точно оса или шмель, перерабатывал в нее деревянные доски и колеса пролетки) присоски осьминога навсегда сохранят для потомков его необычную историю. Это будет труд всей его жизни.
 Поначалу Чехов наблюдал осьминогов лишь издали, но по мере того как его интерес рос, а страх слабел, он все больше смелел в обращении с этими хранителями психоанализа. Он подплывал к ним все ближе и в какой-то момент рискнул взять одного за щупальце. Осьминог не отреагировал. Тогда Чехов, почувствовав безнаказанность, дернул за щупальце. Снова никакой реакции. Желая проверить, что, может быть, эта конечность онемела, и он тогда сможет без риска срезать с нее присоски, он принялся ее щекотать. Когда щупальце не двинулось, он проделал все эти действия с другими щупальцами, и убедившись, как ему показалось, что все они абсолютно мертвы, принял решение убить осьминога. Жадность охватила его, что за удача: вместо отдельных пазлов заполучить целую картину, да еще с бонусом в виде резиновой бомбошки, которая наверняка скрывает в себе разгадку всех событий, коль скоро все они, расположенные на щупальцах, ведут к ней.
На самом же деле осьминог притворялся. Он несколько смутился от приставаний Чехова, и потому сделал вид, будто его не замечает. Он был слишком робок и учтив, чтобы сделать Чехову внушение, надеясь на скорое избавление. В подобных ситуациях можно оказаться, когда на остановке смешно ораторствует зазывала или просит милостыню мнимый юродивый, настойчиво дергая за рукав и вставая почти вплотную. Однако всему есть предел, и когда Чехов ударил осьминога кулаком в резиновую голову и принялся душить его собственными щупальцами, тот по совету Карла Брюллова, вывернувшись, изверг черное облако страха прямо в лицо нападавшему.
 Чехов в холодном поту вынырнул из глубины подсознания. Он мгновенно почувствовал тяжкий вес несуществующих, фантомных рук на своих плечах, почувствовал их неодолимую власть, как они прижали его к полу, придавили грудь и не давали дышать. Спасая организм, пришли в движение веки. Тщетно Иона пытался ему помочь - Чехов приобрел ASMR immunity, и ни дуновения в ушки, ни ласковый, тихий голос, ни звуки рта, ни звуки рук, ни кисточки, не персональное внимание, ни бессвязный шепот, ни массаж, ни ролевые игры (парикмахер, медсестра, cranial nerve examination, your girlfriend wakes up next to you) не смогли успокоить Чехова. Кое-как, спустя месяцы, паника улеглась, но прежнее настроение и мироощущение пошли прахом. Райская жизнь окончательно обернулась адом.
- Ах, барин, не лучше ли нам сдаться? Разве это житье? - вздыхал Иона.
- Что ты понимаешь в медицине, дурак? - отвечал Чехов. - Ведь это чертовы пенсионеры, нафталиновые развалины. Их только один раз прими - они вовек не отвяжутся. Сдохните, сдохните, сдохните. - Он тыкал руками в пустоту, делая вид, что закалывает невидимых стариков ножом. Измученный, он все же предпочитал муку ежесекундного смыкания век, превратившихся уже в чугунные, работе врача.
Так потянулись лунные года.

8

Шесть лет, проведенные Чеховым и Ионой на Луне, с точки зрения землян длились всего несколько дней. Причиной тому, однако, были вовсе не экзотические релятивистские эффекты, а самые обыкновенные сословные различия тогдашнего российского общества, где мощное дворянское движение отвоевало себе вольность не только перед государем, но и перед самой природой, добившись, чтобы день кончался не тогда, когда зайдет солнце, а когда исчерпаны будут отведенные дворянином самому себе развлечения, то есть совершенно от обратного, ибо не пристало благородному сословию уравниваться с сельскими обывателями в том, в чем они могут быть выше, да и не только могут, но и должны быть, потому как абсурдно, будучи богатым и могущим позволить себе роскошное времяпрепровождение, быть ограниченным колодками двадцати четырех часов, в коих влачит жалкое свое существование и крестьянин, и последняя собака; иными словами, если день крестьянского сословия, наполнившись секундами, лопался как перекачанный резиновый мяч, то дворяне набивали его брюхо событиями, на переваривание которых уходило три года,  и чувствовали себя превосходно. Все это дало повод поэтам и художникам изображать время то как клин слоеного торта, внизу которого находится тонкий и одеревенелый слой, похожий скорее на корку, нежели на бисквит, а наверху - жирный, пальчикооблизочный, разбухший от крема и рома корж для хозяев жизни;  то как тягучую вязкую массу, в которой погиб сиреневый цвет французской революции, то как гильзу, вмещающую теннисный корт.
 Но что вообще есть ход времени, как не то, что Хронос, с ужасом оглядываясь назад на преследующий его натюрморт, крутит педали, жует ириску и приводит тем самым в движение испанское владычество? И что есть забвение, как не ежеквартальная очистка Леты от мусора и канализационных стоков Барбершауцем Евгением Ильичом? Все течет, кроме бесстрастных, кричаще бесполых каменисток, и все меняется, кроме полярности кормы и носа плотов морского флота. Если бы люди помнили это, тогда на всем свете икс был бы меньше 10. Что это у вас в глазу? Поволока слезоточивого газа.
Нанесенная Чеховым обида горько отравила жизни людей, лишившихся не только удачи, может быть, единственный раз в жизни получить нормальную медицинскую консультацию вместо лобызания икон, ожерелий из сухих козьих шариков и настоек из первых попавшихся на глаза знахарю предметов, выдаваемых им за народные средства, но и других сопутствующих приему в больнице вещей, как то: шепотные пересуды о сидящем слева соседе с сидящим справа, перепалки и драки из-за места в очереди, радость коллективного убийства зашедшего «только спросить», растерзание его жертвенного тела на грязном линолеуме, приношение его невинной плоти богу душного воздуха больничных коридоров и т.п.
Как по худобе можно распознать самоедство, а по полноте - жизнерадостность, так и среди деревенских домов легко было отыскать дома тех, кто попал под раздачу на площади Точки: обида ржавела на их крышах и украшала стекла морозным узором в виде колумбийского галстука - умудренные жизнью в джунглях седовласые, ползавшие с тросточкой кайманы рекомендовали менеджменту гватемальского отделения Юнайтед Фрут Кампани запугивать такими галстуками грузчиков бананов, чтобы иссечь в них самую мысль о забастовке.
The breach of the Hippocratic Oath and дезертирство Чехова стали переломным моментом в процессе нарождения гражданского самосознания на шляпке мухомора; вслед за помпезным освобождением от крепостничества девятнадцатый век в России ознаменовался куда более скромным, но не менее важным событием: право на оказание бесплатной медицинской помощи вздернуло на суку принцип талиона.
С тех пор как Чехов бесследно исчез, больные ни на секунду не прекращали поисков: днем и ночью они листали страницы на том месте, где видели доктора в последний раз, рассчитывая, что доктор как писатель-любитель соблазнится шелестом бумаги и выползет, подобно мыши, из своей норы; они даже в складчину приобрели для него прелестную позолоченную ручку, писавшую молоком единорога, и оставили ее на самом видном месте - воткнув в трухлявую третью половицу, но Чехов не появлялся. Обыскали всю Москву, каждую ноздрю, каждую паховую впадину (в девичьих задерживались), каждую лакуну в палеонтологической летописи - безрезультатно. Рассчитывая на помощь Церкви, обратились к приходскому священнику, который, проведя особый молебен, утешил: сын божий имярек жив, в небесную канцелярию все еще поступают копии его грехов (поп угадал, Чехов на Луне и вправду страшно сквернословил и богохульничал, чем повергал в шок богобоязненного Иону, и, кроме того, мучительно томясь по женщине, украдкой предавался любимому всеми мальчишками занятию), господь следит за ним согласно графику, но больше ничего конкретного, что помогло бы обнаружить местоположение доктора, не сообщил. Засим он взял установленное по прейскуранту пожертвование со страждущих и пожелал им удачи.
- Бог в помощь, - напутствовал он, подталкивая в спину покидающих храм.
Отчаявшиеся люди решили прибегнуть к последнему средству, на которое никогда не возлагали надежд, - помощи местной власти. И тут им неожиданно повезло.
Поначалу секретарь, женоподобный титулярный советник в радужном сюртуке, завидя вошедшую в приемную толпу, громко возмутился; он вскочил со своего места и заторопился к привратнику, чтобы он выпроводил или лучше выкинул просителей из властного учреждения, но когда увидел, что тот, подвешенный за известное место над лужей собственной крови, в которую изо рта у него сыпалось зубное крошево, уже сделал свою последнюю понюшку табаку на этом свете, почел за благо жалобщикам препятствий не чинить, несмотря на неприемный день (таковой был во вторник с 14:25 до 14:30), и дрожащим, но по-прежнему слащавым голоском уведомил земского голову, что к нему явились и желают его видеть какие-то крестьяне.
- Петра за … повесили, - шепотом прибавил он, чем, к своему удивлению, привел начальника в восторг. Он, старый плут, был поклонником проводимых либеральных реформ  и видел в народе ту силу, которая способна превратить отсталую аграрную страну в передовую космическую цивилизацию. Расправа над Петром, учиненная, очевидно, по ничтожному поводу, - лишь миллионная доля той энергии, что течет в жилах простого народа. Он приказал впустить всех, и в ту же минуту его кабинет наполнился крестьянской массой. Люди наперебой принялись жаловаться ему: дескать, two thousand fattened years like maniacs have despoiled their common гр-е-е-йв, а теперь, когда господь наконец устроил так, чтобы они за свои страдания познали счастье профессиональной медицинской консультации, доктор сбегает, приняв одну лишь бабку Яниху, у которой отроду ничего не болело. Где же справедливость? Голова понимающе кивал и по мере необходимости с участливым выражением лица сокрушался: «Ты подумай-ка!». Выслушав недовольных, он уселся в кресло за стол и стал тереть виски, как будто крепко задумался. На самом деле, мысленно рассуждал голова, решать тут совершенно нечего, он хоть сейчас может поручить исправнику объявить Чехова в розыск, а уж найдут его или не найдут - не его дело; с другой стороны, однако, казус выглядит так, будто из него можно извлечь выгоду, ведь издревле известно, что в искусстве властвования предпочтение следует отдавать не короткому и эффективному пути, а тому, который больше может принести тебе личных благ, и коли видишь, что можешь убить разом двух зайцев, - не спеши действовать, ибо радость всегда затмевает рассудок, а лучше смекни, нельзя ли тут прикончить и третьего, и в том обретешь тогда полное счастье. «Сколько же тут сидит зайцев?» - спросил себя голова, и тут же нашелся с ответом: во-первых, никогда не стоит пренебрегать народной благодарностью и доверием, ибо доброму чиновнику и дают больше, и кланяются ниже; во-вторых, всякое властное отправление неизбежно омрачается исчезновением некоего процента выделенных на него денежных средств, и священный долг головы, который должен являть собой образец нравственности, состоит в том, чтобы эти двадцать или тридцать (если учитывать его грядущий юбилей) процентов не развратили чужое ведомство; и, наконец, в-третьих, пора избавляться падчерицы, этой своенравной инфанты, переложив сумасбродство ее капризов на чужие плечи.
Он все тер и тер виски, и когда пальцы его соприкоснулись внутри черепа, в нем внезапно произошло нечто вроде короткого замыкания, и голову осветила идея. Он вскочил от радости и объявил собравшимся, что выдумал гениальный план, как не только вернуть доктора на свое место в больницу, но и навсегда его там закрепостить, женив на дочери деревни от города, своей падчерице Гильотине. План был чрезвычайно прост и включал в себя всего лишь одно культурное мероприятие - конкурс землетрясений, где они соревновались бы в грации и изящности. Особенность же этому благородному соревнованию придаст то, что оно пройдет под музыку (ибо все возможно только в вызванном ею вдохновении), но не под выспренные потуги Листа или Брамса, а под величайшую мелодию Вселенной - дип-хаус мазурку Алексея Ладыгина, автора знаменитой геометрии Ладыгина, с которым дружил (если отсутствие желания уничтожить человека у monsieur Ладыгина можно было назвать дружбой) голова. Он обещал уговорить друга специально настроить свое произведение на астрологические колебания Чехова, чтобы вытрясти его прямо в церковь, где его уже ждала бы готовая к венчанию Гильотина. Все это требует от него чрезвычайных усердий и расходов, сказал голова, но он не остановится ни перед чем, чтобы помочь несчастным, каковым он почитает и себя, видя неустроенность жизни.
Озвученное предложение вызвало всеобщий восторг, и чтобы окончательно закрепить за собой успех, голова тут же приступил к его осуществлению; всем видом выказывая, что ради дела ему ничего не жалко, он сорвал с висевших на стенах портретов важных господ лоскуты кожи, написал на них приглашения, запечатал в конверты и всунул в зубы подоспевшему почтмейстеру, чтобы он разослал их по всему миру. После этого он попросил собравшихся, в том числе Элвиса, покинуть здание, т.к. ему предстоит много работы: снять церковь на время конкурса, украсить ее для свадьбы, организовать прием гостей и договориться насчет музыки. Просьба была исполнена, и голова остался наедине с новыми заботами, крупнейшую из которых представляла встреча с Лехой Ладыгиным, потому как не только договориться с ним, но и  отыскать его подчас представляло большую трудность.
Впрочем, судьба была к голове благосклонна. В тот день Алексей не скрывался и не занимался ничем особенным: стоя в поле Янга-Миллса как Сократ, он без тени улыбки на лице, ибо всегда был серьезен, развлекался тем, что чертил перпендикулярно параллельные линии и вписывал тессеракты в углы*(1+остро+тре), в то время как основание натурального логарифма вязало ему шерстяные носки на зиму, которую он планировал провести в период с 9700-9600 г. до н.э. Кончив баловаться, он обратил взор к небосводу и одной лишь мыслью освежевал проплывавшее по нему облако; так он хотел узнать, почему оно не работает, т.е. не проливает дождя. Под снятой белоснежной шкурой облака оголились математические внутренности, напоминавшие механизм какой-то сложной игрушки. Алексей мигом уразумел, в чем было дело: в уравнении, описывавшем поведение облака, находился паразит - корень из минус четырех; не надевая защиты, геометр вырвал его оттуда и подставил то, что следовало - корень из минус нуля, а чтобы облако не болело впредь - запустил в его кровоток параметр. Затем он зашил абрис облака, и оно уплыло вдаль, где обрушило мощные свои воды на землю и поразило молнией прикорнувшего под осиной пастуха, доказав тем самым, что оно совершенно излечилось.
Наблюдавший с разинутым от удивления ртом голова был ошеломлен; сердце его сжималось от одной мысли, сколько этот сверхчеловек может запросить за свои услуги; последний сквалыга не осудил бы его, если б он постановил ценой всё, что только есть в мире. От волнения голова долго не решался окликнуть стоявшего в шаге от него monsieur Ладыгина, и только когда тот засобирался домой, вышел из ступора и перекрестился. Почувствовав, что поблизости произошло неидеальное пересечение отрезков, Леха резко обернулся. Теперь отступать было некуда, и голова, поприветствовав друга, дрожащим голосом стал объяснять ему в самых учтивых выражениях, юля как только можно, суть своей просьбы.
Выслушав с ничего не выражавшим лицом незнакомого человека, Алексей нехотя согласился исполнить свое произведение, но потребовал в обмен предоставить ему для обучения двенадцать детей, желательно самых смышленых, так как предыдущий набор, мягко говоря, проявил не слишком большое усердие в учебе и погиб по геометрическим причинам. Голова чрезвычайно обрадовался, что Алексей готов взять живым инвентарем, ведь люди на Руси всегда ценились дешевле денег. В тот же день методом случайной выборки (голова не мог не смухлевать даже здесь) были определены двенадцать счастливых семей. Скрепя сердце и обливаясь слезами, матери прощались со своими чадами, поступавшими в ученики к известному своей беспредельной строгостью и педантичностью Лехе Ладыгину, величайшему геометру всех времен.
Договорившись о музыке, голова уже с легким сердцем отправился к попу, и в церкви так заставил его расстилаться перед собой в отместку за перенесенный ужас, что окажись рядом инженеры Intel, поп тотчас был бы употреблен как сверхтонкая подложка для размещения атомов.
Наконец настал долгожданный день конкурса: плечи подались вперед, резюмируя описание последствий второй мировой войны и моровой язвы на острове Ява 1876 года, газетные вырезки сложились в голубей и с намоченными серым дождем крыльями улетели в подполье, "Помогите мне!" - кричал чистильщик, потерявшийся в телефонной будке, Прометей украл у богов тамагочи и выходил его в дракона, обвешанные лентами "Помню, классно, поясница" маленькие выпускники книжных лавок строем маршировали в луковицу, воздушные поцелуи атаковали канализационные люки, деревенские заборы сколотили себя в один отряд и напали на компанию хулиганов, которые с мясом отрывали их доски от жердей, оголяя нервы гвоздей, лишая девственности стройный частокол в желании полакомиться неспелой клубникой и сорвать двумя пальцами корону малины с куста, Палестина шила ковры, советская пенсионерка их выбивала на желтом от собачьей мочи снегу, слезами-минутами плакало лишение свободы, балерины прыгали по битому стеклу и кружились на костылях от радости, что дух Гегеля завершил самопознание без единой ошибки в слове Эйяфьядлайёкюдль и теперь может отдохнуть всемером, сегодня и модно.
Итак, долгожданный день настал. Народ собрался в церковной пристройке, в ожидании обгрызая свежие, еще в грязи и дерьме, свиные копыта, которые на входе рубили предприимчивые мясники. С минуты на минуту на подиум должны были выйти участники; на приглашение откликнулись Япония, Мадагаскар, Суматра, Индонезия, Китай, Мексиканский залив, Тихоокеанское огненное кольцо и некоторые другие малоизвестные уголки Земли, желавшие похвастаться перед достопочтенной русской крестьянской публикой сейсмической силой. Одни прибывали по почте, в конвертах, другие, как, например, царица Индонезия, отказались путешествовать таким образом и потребовали прислать бурлаков. Тощие, скрюченные, одни жилы, бурлаки, перекинув через плечо веревку из лобковых волос старейшей девственницы России, стосорокалетней бабы Серафимы, волокли Индонезию по водам Тихого и Индийского океанов, ступая по всплывающим жидким островкам водорослей и рыбным косякам, утопая по колено в воде, по раскаленным пескам, по горам и болотам, волокли до самого гостиного двора, и только когда мальчонка-носильщик принял ее у них, сделав отметку в регистрационном журнале, они позволили себе сесть и перевести дух, а потом, будто и не было этих полутора дней и сотен тысяч километров изнуряющего труда, отправились по домам, ибо пришла пора рыхлить пашню свистом и сеять стафилококк.
Свиные ноги уже подходили к концу, когда свет погас, заиграла легкая меблировочная музыка, и на подиум вышел голова, ведя под руку свою падчерицу Гильотину. Свет не знал девушки красивее. Перво-наперво она являла собой взрыв водородной бомбы в цветнике, и взрыву этому никак нельзя было дать больше 18 лет. Представив себе ее изящную фигуру, должно затем добавить к ней вьющиеся локоны сливочного крема, ниспадающие на плечи; тонкие подписи бровей, уложенные на шпалы; трагические голубые глаза, ввернутые на болтах, кажется, в саму память; носик, на спинке которого на одной руке держался Тони Хоукс, прижимая к подошвам кусок пирога, желая запечатлеть на нем рисунок его кроссовок; тонкие губы, за которыми скрывалось белоснежное лезвие гильотины, шея-героизм полководцев, каждая рука - ведьма, а ножки - о, прелестные ножки! - были выточены драчевым  напильником из чистейшего ручья.
Голова представил Гильотину собравшимся, затем огласил список участников и напомнил, что по завершении вытряски Чехова всем необходимо будет пройти непосредственно в церковь, где состоится свадьба Чехова и Гильотины. "Засим, - пафосно произнес он. - объявляю первый конкурс землетрясений открытым! Маэстро, прошу вас". Вежливо поклонившись, голова спешно попятился к кулисам, видимо, полагая, что Леха Ладыгин, к которому относились эти слова, только и ждет, чтобы вскочить со стула, на котором он сидел, закинув ногу на ногу и устремив немигающий взгляд на скопление безликих для него людей, и прыгнуть в оркестровую яму, специально для него вырытую, где он зайдется в творческом экстазе, будет размахивать руками, словно археоптерикс, вытряхивающий из баночки последние капсулы болеутоляющего, трясти головой, к которой прилипли мокрые от пота волосы, заставляя неживые куски дерева и проволоку рожать нота за нотой чарующую, богоравную мелодию дип-хаус мазурки. Но Алексей, казалось, ничего не замечал. Его лицо не выражало ничего, кроме бесконечной усталости от всезнания, от бытия. Он не шелохнулся, сидя на своем стуле, и только когда Япония, бледная от белил и одновременно румяная, в белом воздушном кимоно, робко вышла на подиум и застенчиво замерла, словно боясь потревожить его своим присутствием, он зевнул, немного потянулся, откинулся на спинку и слегка прикрыл глаза.
Никто никогда не раскроет тайну этого человека: фокусник он или чудотворец, шарлатан или метафизический хозяин мира, … или соль Вселенной, никто никогда не узнает, как возможно то, что он делает, но факт остается фактом: Алексей Ладыгин привел в движение музыку небесных сфер, не пошевелив даже пальцем.
Эта мелодия не имела ничего общего с той музыкой, которую сочиняет человек: ей не нужен был инструмент, ибо она была законом, как закон тяготения, ей не нужен был воздух, чтобы звучать, ибо она сама была этим воздухом, пронизывающим все сущее, первоматерией, забытой природой, пока великий А. Ладыгин вновь не открыл ее, решая уравнение на фантике его любимой конфеты "Коровка". Единственный и полноправный ее владелец (музыки, а не "Коровки", хотя верно и последнее), он за одну ночь познал весь мир, от кончика своего носа до бабушки Планковской секунды. Той ночью Вселенная с чувством пела ему о своей девичьей судьбе, а он как будто не слушал ее, пропадая где-то в глубинах своей геометрии, она по доброй воле раскрывалась перед ним, как запоздалая роза, а он, забыв о красоте и запахе этой розы, брал от нее лишь вычислительный потенциал, и даже не для того, чтобы предсказывать будущее или смотреть в прошлое, что было бы одинаково просто для него теперь, когда он стал богом, а чтобы теоремой явиться в мозг Евклида и взорвать его голову изнутри, а потом поглядеть на неделю вперед и узнать, сколько денег ему взять в магазин, чтобы купить кило "Коровок", потому что продавщица сказала ему, что из-за надвигающейся угрозы банкротства купец Бабаев вынужден будет поднять цены на товар, хотя и не знает пока насколько именно.
Теперь же он сидит на этом стуле в каком-то сарае, ему смертельно скучно, и только обещание этого нелепого существа без лица и личности, с которым он едва знаком, но которое хвастается перед другими, что оно ему друг, кажется, головы, его обещание доставить дюжину новых учеников, среди которых, как знать, может, наконец-то найдется такой, который поймет хотя бы аксиомы и простейшие принципы его геометрии, это обещание сейчас единственное удерживает его здесь, заставляет вновь проигрывать эту дурацкую, бесполезную муть, дип-хаус мазурку, страсть, волнение и загадка которой исчезли после первого исполнения в ту ночь, нет, даже еще раньше - когда он предугадал ее мотив на фантике "Коровки". Он положительно решил, что когда придет время возвращаться обратно в 2019 год на защиту своей кандидатской диссертации в сельхозакадемию (не все ли равно, где получать гнусную бумажку о присужденной степени, которая нужна ему единственно для того, чтобы он мог зачислиться преподавателем и вдоволь пользоваться доской и мелом), для написания которой он и отправился в тишину императорской России, он уничтожит формулу на фантике, вытравит ее своими слезами, хоть и не знает еще, каково это - плакать; и вовсе не для того, чтобы никто не узнал об изобретенной им Теории всего - ему не было дела до окружающих и их чаяний, и не для того, чтобы обрести славу безумца, но чтобы загладить таким образом свою вину перед конфетой, над чьей оберткой он надругался; неблагодарность - великий грех, и он познал экстремумы этого греха: он насладился помадкой, вознесшей его на вершины блаженства, а ее обертку, непорочное лоно, отравил вселенским унынием, варварски исписав уравнением, ввергающим в пучину тоски.
Краем глаза, по-прежнему немигающего, он замечает, что острова, архипелаги, подводные горы, континенты трясутся, покрываясь трещинами и разломами, разверзая скалистые пропасти, танцуют, выбиваясь из сил, под эту глупую мелодию. Кавалькада землетрясений погружает сарай в несусветный грохот, пол ходит ходуном, люди едва держатся на ногах, завороженные, радостные, затыкая кровь в ушах, а он, Лёха, свободный человек, который мог бы сейчас поработать над новой теоремой, сидит здесь, вынужденный не только это все слушать, но и играть для них, развлекать этих тварей, так называемых людей, не знающих даже как вычислить плотность вписанной в точку пирамиды, жирных, грязных скотин в кафтанах и платьях, да еще, кроме того, потворствовать их безотчетному, безответственному разрушению планеты, единственного предмета его науки геометрии, уничтожать ее, уничтожать смысл его жизни - измерять землю. Нет, с него довольно. Если они настолько глупы, что не видят пустых сетей, в которые должен был выпасть их драгоценный Чехов, если они не поняли еще, что не только в Японии, на Мадагаскаре или где-то еще на Земле его нет, если они думают, что он ради 12 учеников, конечно же, отъявленных шалопаев, лодырей и бездарей, будет продолжать насвистывать им своей голове эту мазурку, то они чертовски ошибаются, - он прекратит этот балаган раз и навсегда. До сих пор мазурка играла лишь на поверхности земли, ограниченная волей Лехи, - теперь он не будет ее сдерживать: хотите отловить Чехова, где бы он ни находился, - пожалуйста, если вы не постеснялись разрушить планету, мою любимую планету, на которой и сами, к моему непониманию, живете, вам нет резона жалеть о целом мире. С этими мыслями Леха закрыл глаза и поднял шлюзы в своем разуме; дип-хаус мазурка хлынула во Вселенную.

9

В то время как на Земле Лёха Ладыгин, дуясь на безмозглых крестьян, покусившихся на целостность предмета его науки, с холодной жестокостью погружал весь мир в хаос, Чехов, изображая пальцами фотоаппарат, снимал в своем лунном саду причудливые плоды природного творчества: заледеневшие красные ягоды барбариса, которые гроздьями свисали с колючих веток, алых попугаев, купавшихся в молоке жидкого фарфора, сосновую щепку в расплавленном воздухе летнего зноя, забравшуюся в разбитый кувшин зеленую лягушку, чьи лапки оставляли мокрые следы на его пастельной глине. Казалось, ничто не смеет прервать лирического созерцания этих упоительных картин, и Чехов, которому они напоминали цветущие оранжереи Нидерландов и хокку Басё, от полноты чувств напевал в черный космос второй ноктюрн Шопена.
Внезапно раздался оглушительный грохот, словно разом выпалили из тысячи пушек, и в следующую секунду мощный толчок взбугрившегося реголита сбил Чехова с ног. Упав, он сильно ударился взлетно-посадочной полосой о половину кинофильма и выронил из рук воображаемый фотоаппарат. Запечатленные образы, которые лейкоциты чеховской памяти только-только приступили ферментировать и ламинировать, начали разрушаться: шипы поломанных веток барбариса и сосновая щепка вонзились в мозг, попугаи истошно верещали, захлебываясь в фарфоре, не в силах взлететь из-за намоченных перьев, кувшин превратился в груду обломков, а лягушка с размозженной осколком головой дергалась в конвульсиях, пытаясь уползти прочь.
Луна брыкалась словно дикий, необузданный шар под эквилибристом; расползавшиеся по ее поверхности трещины открывали многочисленные старые раны, полученные вследствие ударов тяжелыми тупыми космическими объектами, из разломов сочился бриллиантового зеленого раствор спиртовой, он заливал кратеры, впадины, угрожая затопить и то море, в котором обосновались изгнанники. Будучи врачом, Чехов не понаслышке знал, какие мучения принесет ему зеленка, если коснется его собственных ран и ссадин - ни один смерч, хотя бы его силы хватало, чтобы поднять в воздух гору, не способен будет задуть грядущую боль. Нужно было бежать, искать спасения на возвышенностях.
Перенеся все природные способности к балансированию из уха в подушечки пальцев, Чехов попробовал приподняться. Он уже почти оторвал грудь от земли, как на уроке физкультуры, когда очередной толчок нарушил обретенное им равновесие, и он снова рухнул лицом в пыль. Напрасный труд. Глубоко вошедшие в почву пальцы оставили на дне лунок завитые отпечатки; в их лабиринтах поселились мыши и некий молодой мужчина с цветами, по-видимому, уборщик в пекарне. Он что-то кричал Чехову, по-видимому, советуя, как тому следует поступать, но Чехов грубо прервал его речь, сказав: «Самый умный, что ли?»
Суставы его болели, но он все же предпринял еще несколько попыток встать. Все они окончились неудачей: непредсказуемый и нелогичный для незнакомого с геометрией Ладыгина ритм катастрофы словно смеялся над эволюцией, чьим выставочным образцом служил в этот момент Чехов. Эволюция, кооперативная дочь Дарвина и Уоллеса, эта пафосная выскочка, вообразившая, что она самое главное событие, пульс, кровь Вселенной, что нет ничего на свете, что ей бы не покорилось, чего она не могла бы преодолеть, превозмочь, обхитрить, оказалась бессильна даже перед третьестепенным проявлением силы дип-хас мазурки Ладыгина - лунотрясением. «Сейчас, сейчас, - упорствовала она перед его смеющимся лицом. - Сейчас он встанет. Вставай, сволочь! Я шесть миллионов лет пестовала тебя из обезьяны. Ты прыгал по деревьям, хватался когтем за веточку и мог держаться за нее хоть всю ночь, лишь бы не свалиться в пасть какого-нибудь саблезубого льва, а теперь ты не можешь подняться на десяти пальцах на твердой земле? Вставай, сволочь, не позорь меня!» Но подняться Чехову не было никакой возможности; в этот момент ему пришло в голову, что письмо к ученому соседу было отнюдь не столь наивным, как он думал раньше, и не стоило его высмеивать так самонадеянно и травить; если только он выживет, он клянется, что приложит все силы к реабилитации этого человека, добьется его посмертного оправдания и возведения в святые, несмотря на совершенное им самоубийство.
Однако спасет ли он свою жизнь, был большой вопрос. Сами по себе удары реголита он, конечно бы вытерпел, они были не сильнее тех, что ему как-то раз в детстве пришлось вынести за одну невинную шалость. Было это так: однажды ночью, лежа в кровати, он вдруг услышал странный шум во дворе, как будто кто-то лезет по дому. Он выглянул наружу и успел заметить, как в окно сестрицы втянулись мужские ноги. Смекнув, что это явился ее тайный возлюбленный Дмитрий, Чехов вышел из своей спальни, тихонько, на цыпочках, пробрался к двери сестры и прислонил ухо, надеясь подслушать какую-нибудь тайну. В комнате, однако, раздавались лишь тяжелые мужские вздохи и слабые стоны сестры; разочарованный, маленький Чехов решил, прежде чем вернуться к себе, подглядеть через замочную скважину, и тут его ждало откровение: в ясно освещенной белым лунным светом комнате его сестра, стоя на полу на коленях, билась лбом о живот Дмитрия, а именно о ту его часть, где удары воспринимаются особенно болезненно, а тот, раскрыв рот, словно задыхался, держал сестру за голову и, вероятно, пытался остановить, оттиснуть ее. Чехову стало жаль парня; он прекрасно понимал, каково получить туда ногой или мячом, и через свое сострадание (он был впечатлительным ребенком) невольно ощутил, как у него перехватило дыхание, поднялись внутренности, готовые извергнуть ужин, а когда сверх того, словно оголенные нервы, заныли известные части тела, он натурально схватился за них рукой. К сожалению, все это были не те удары, о которых зашла речь. На беду мальчугана, той же ночью его няньке взбрело в голову обойти дом и проверить, все ли в порядке. Застигнув подглядывавшего за сестрой мальчишку с рукою в штанах, старая гарпия не долго думая схватила его за ухо и быстро - так что он пикнуть не успел -  вытолкала его на улицу, в темноту и холод, где как раз шел профессиональный град, и закрыла дверь.  Укрыться было негде, и тщедушный мальчишка, как был в одном исподнем, простоял под ледовой артиллерией до утра. Вышедшая наутро за молоком кухарка обнаружила на крыльце груду слив, в которую превратился Чехов, и, не зная, что это барский сын, в тот же день сварила из них дюжину баллонов компота, так что потом ему пришлось долго восстанавливать свое тело.
Он и теперь готов быть разбитым в сливы, но шансов, что все обойдется лишь этим, почти не осталось: зеленка уже перелилась через выступ кратера и начала заполнять его, медленно поглощая серую землю; через пять-семь минут она доберется до его лица, и тогда - конец, он не доживет до болевого шока, а попросту захлебнется.
 Кто бы мог подумать, что его жизни суждено оборваться так глупо? Куда смотрит режиссер-постановщик? Разве жизнь настолько примитивна и неинтересна? Да она сочиняет лучшие сценарии в мире! Не может быть, чтобы она не заготовила особенного финала для Чехова, не может она не нанести ему напоследок ответного удара за то, что он (по отзывам льстивых критиков) обставил ее по части юмора. Все должно быть иначе! Хотя бы вот так: бывший доктор, а ныне писатель однажды обнаруживает у себя смертельную болезнь легких, например, туберкулез или пневмонию; исследуя анамнез, он приходит к выводу, что причиной той послужил первый свободный вдох, который он сделал, когда отказался медицины в пользу творчества. Осознавая неизбежность конца и вместе с тем не желая возвращаться в лоно Эскулаповой науки, он решает превратить свою смерть в экспериментальную театральную постановку. Спешите видеть!! Премьера!! Первое и последнее представление!! Пьеса без слов «Смерть Чехова». Билеты разлетаются в тот же день, театр ломится от зрителей, они заняли все стулья, стоят в проходах и свисают с потолка, наживленные спинами на специально подвешенные мясницкие крюки; гаснет свет, и Чехов, сделав последний в жизни глоток шампанского (символ легкой жизни), выходит к стоящему посреди сцены смертному одру и ложится. Зрители молчат, ожидая, когда великий Чехов покажет верх актерского мастерства - перевоплощение из живого в мертвого. Проходит два часа, но он еще жив, хотя силы почти покинули его. Публика недовольна, зрители перестали соблюдать приличия, леди и джентельмены не стесняясь переговариваются, шумят, скрипят креслами, кто-то ушел, не дождавшись конца. Но спустя еще час Чехов уже готов отойти, нужна лишь помощь режиссера, который увещевал бы зал. Из-за сцены вдруг раздается чей-то задорный голос, обращающийся к зрителям: «Тихо, тихо. Готовы?», зрители от неожиданности на мгновение замолкают, и Чехов очень удачно наконец-то делает свой последний шумный вдох, как бы кричит в себя, и навсегда угасает в то время, как в зале включается свет. Зрительский зал взрывается аплодисментами, словно и не было трех часов скуки, все бурно выражают свой восторг от постановки, несут к одру цветы, бросают горсти земли. The curtain falls.
Нет, если он сейчас утонет, он навсегда перестанет уважать провидение, бога, мойр или кто там заведующий. «В ноль скоксую! - мысленно пригрозил им Чехов. - PPOEдете в Сибирь соболям хвосты вязать»
И то ли Чехов был прав, и ему суждено было еще выпить бокал шампанского, то ли высшие силы испугались его непонятных угроз, но он вдруг услышал, как его кличет Иона.
- Сюда! - крикнул что было сил Чехов. И хотя голос его потонул в чашке кофе и не достиг уха старика, тот уже сам заметил барина и бежал к нему широкими прыжками.
Вскоре Чехов почувствовал, как просунутый в вешалку его сюртука указательный палец одним рывком отрывает его от земли, и он снова принимает вертикальное положение. Перед ним стоял Иона. Вид у него был ошалелый, он долго не мог вымолвить ни слова и только лихорадочно размахивал руками. Казалось, он сам испугался своей внезапной нервической немоты, поэтому, когда его неконтролируемая рука пролетала рядом со штанами, старался ухватить из-за пояса кисточку и, ухватив, принялся поглаживать себя ею по лицу. Наконец он успокоился настолько, чтобы начать говорить.
- Беда, батюшка Антон Палыч! Ох, беда! Лошадка-то наша, того... улетела!
- Как это улетела, дурак? Что ты мелешь?
- Улетела, барин, как есть улетела. - Иона перекрестился. - Еще и землю-то не тряхануло, а она уж будто почувствовала что-то, лягается, мордой трясет. А уж как тряхануло, так совсем обезумела, сорвалась с привязи да и поскакала прочь, что есть дури. Животное-то глупое, не понимает, что тут потихоньку надо, а тамоди еще и овраг был, она как прыгнула, так и всё. Оторвалась от земли и тудысь вон улетела. - Иона показал на открытый космос, куда унесло распрощавшуюся с гравитацией лошадь. - Будто бес во всё вселился.
Чехов отряхнулся и огляделся: вдалеке Марс, обычно сонный и неповоротливый, дергался как хиппи под кислотой, а Юпитер, этот римский истукан с накачанной мраморной грудью, за всю свою жизнь не сместившийся на миллиметр, бился об общий центр масс в паре с Сатурном, как отвисшие бычьи причиндалы. Пространство клокотало; вселенская дип-хаус мазурка Ладыгина не только приводила в движение планеты, звезды и галактики, но и заставляла самый вакуум буквально выпрыгивать из своих низкоэнергетических штанов.
Чехову вдруг показалось, что все происходящее имеет какое-то отношение к нему. Марс, Юпитер, Сатурн, Луна - четыре небесных тела словно сошли со страниц учебника астрологии и окружили его. Перед глазами восстал давно забытый образ Альбумазара, их гимназийского астролога. Черные как смоль волосы и борода, горделивый орлиный нос, длинные черные ресницы, глубоко посаженные выразительные глаза, целеустремленность во взгляде, пустынный загар лица, тесто вместо тюрбана. У него не было ни рук, ни ног - ничего ниже подбородка, лишь голова. Ходили слухи, что на самом деле он головоногий моллюск, обретается в колодце, откуда его каждое утро достает Малафья, девка мануфактурщика Факинга из английской слободы, но никто за это поручиться не мог, а сама Малафья на все расспросы уклончиво отвечала, что, мол, мало ли кто какие истории плетет, одна чудеснее другой, верить, что ли, всякому вздору? «А может и правда» - говорила она вдруг и, заливаясь звонким своим девичьим смехом, игриво убегала, так что слух, несмотря на явную свою абсурдность, продолжал жить.
Альбумазар был, пожалуй, единственным учителем во всей гимназии, которого дети любили и слушали с искренним интересом. Он рассказывал, откуда взялось небо, планеты, звезды и созвездия, какой они в себе несут смысл и что по ним можно прочесть. Как на беду, в то время, когда они проходили гороскоп, Чехов сильно приболел и занятия вынужден был пропустить. Дома он честно пытался расшифровать надписи на арабском в соответствующем параграфе учебника, потел до рыбного пара, но не смог понять ни единого слова. Лишь благодаря приведенным картинкам с положением планет и более-менее поддающимся интуитивному познанию символам, он догадался, что знак зодиака определяется положением планет. Позже Альбумазар поведал им, что будто бы воплощение зодиака под действием небесной музыки может однажды пробудиться, а тот, кто будет ее исполнять, будет наделен исключительной властью над ним и через него над всеми людьми. Но никогда еще такой человек не рождался на свет, - таинственно добавил астролог. - И хотя пророчество исходит из уст великого исламского ученого, все же толкователи Корана велят понимать его в том смысле, что человек этот во всяком случае не всесильней Аллаха. "А вы сами в это верите?" - спросили у него завороженные гимназисты. Учитель мгновенно переменился в лице, на котором внезапно проступила несвойственная ему трусость, взгляд его беспокойно забегал вокруг. «Я-то?» - неуверенно повторил он и тут же с явно преувеличенным чувством, как будто от нее зависела его жизнь, выпалил какую-то абракадабру: «Такхара вахда лав самахт, ляуо самахти! Эзейз агхам мин дахлиаин ахфэ’д! Иншалла!»
От воспоминаний у Чехова разразился приступ драматизма: душу скрутило, на глаза навернулись слезы, застив ему взор и образовав кокон, из которого одна за другой высвобождались и улетали метаморфозы, а трагический пафос, который выбрасывала в трубу его не знавшая меры духовная фабрика, карминово-сиреневым дымом пошел из его ноздрей, так что Иона закашлял. «Значит, - думал Чехов. - все они ошибались, эти фанатики-богословы. Старина Альбумазар был прав: кто бы ни был этот человек, ни одно божество не может сравниться с ним по силе и могуществу, Зевс рядом с ним - лишь школьник, балующийся с пьезоэлементом от зажигалки и ножницами, а Аллах - катышек на трусах блохи. О, я представляю его: восседающий в Египте на троне из слоновьей кости царь в золотых одеяниях, к чьим ногам пал весь мир, все короли, империи и Святой Престол, ибо подчиненные им армии людей и ангелов бессильны навредить ему; пальцы его украшены перстнями с драгоценными камнями, ступни умащены поцелуями роз, а белокурые волосы убраны цветами, срезанными перед закатом не познавшими греха Эвридиками и Еленами. Уничтожит ли он человечество, недостойное жизни (Иону обдало дымом, и он поперхнулся) или возвратит ему утерянный рай? (Иона схватился за горло от удушья) И при чем тут я? Неужели он ищет меня? О, я готов принять из его рук и благодать, и смерть!» (Иона едва не сгинул в карминово-сиреневом облаке)
Таковы были мысли Чехова о герое из древнего пророчества. Леха Ладыгин, конечно, нисколько не соответствовал этому банальному образу: так, он ни на что не променял бы свой затертый спортивный костюм, испачканные мелом брюки и кеды с оранжевой подошвой, не надел бы он на свои поросшие волосами, натренированные на эспандере жилистые пальцы и глупые стекляшки бриллиантов, рубинов или топазов, волосы у него были вовсе не белокурые, а черные и жесткие, как на голове, так и на груди, и предпочитал он носить на них не венки, а все ту же меловую пыль или тополиный пух, а что до судьбы человечества, то, как уже было сказано, ему не было до нее совершенно никакого дела, и если бы его спросили, преодолев стену его отчуждения, каково быть богом, он бы ответил: «Это начальный класс».
Оттого же, что произошло дальше, Чехов едва не упал в эротический обморок. Иона, поневоле игравший в развертывавшейся экспромтной драме роль эдакого истероида, кликуши, трепещущей рукой указал в небо и патетично воскликнул: «О, господи!».
Чехов устремил взгляд, куда показывал Иона, и у него замерло дыхание.
- Alea jacta est, - прошептал Чехов.
Из мрачной дали космоса, покрывая световые года исполинскими скачками, к ним приближался чудовищный козел, пробужденный мазуркой. Он был поистине громаден. От него исходило мистическое холодное бело-голубое свечение; прозрачное тело, словно сотканное из эфира, трепыхалось, как паруса протуберанцев на поверхности Солнца; из-под его копыт разлетались в прах звезды. Подгоняемый невидимой силой, беспощадный, подобно стихии, он мчался на них. Заметив издали Чехова, козерог наклонил голову и выставил рога. Иона от страха упал на колени, согнулся и закрыл голову руками. Чехов смерил  презрительным взглядом дрожащего извозчика. Глупец, кто пред величием падает ниц. Чехов расправил плечи и сложил руки за спиной, как офицер перед расстрелом. В этот раз он с достоинством встретит превосходящую его силу природы, посланника властителя Вселенной. В ногах неожиданно появилась слабость. Чехов сжал пальцы в кулак, зажмурил глаза и принудительно выровнял мысли по стойке смирно. «Разве так встречают посланника Вселенной?» - кричал он генералом на них, и через силу приоткрыл веки. Ему показалось, что козел стал двигаться медленней, и голова его не была уже наклонена так угрожающе; он снова закрыл глаза. «Ну, вот видишь. Если бы он хотел тебя погубить, стал бы он, во-первых, идти напролом, а во-вторых, задерживаться на полпути? Он, кажется, даже улыбнулся мне сейчас, значит, добрый. Да и как иначе? И опять же, если б это был конец, где бокал шампанского? Что-то я не видал его» Чехов усмехнулся и, будучи уверенным, что никакой опасности не было и в помине, открыл глаза. Козерог находился всего в двух световых скачках. Чехов явственно видел его глядящие исподлобья, налитые ветром белки, чувствовал веявший от него запах звезд и леденящее электромагнитное тепло. «Спину прямо, спину прямо, грудь вперед, ноги…» Он рыпнулся в сторону, но было уже поздно. Козерог столкнулся с Чеховым, и в ту же секунду они оба исчезли.
Едва только это произошло, лунотрясение вмиг перестало, зеленка, подступившая, было уже к самым их носкам, вернулась обратно в затянувшиеся трещины, и на Луне воцарился первозданный покой. Иона, которого обдало холодной упругой волной, робко приподнял голову; увидев, что барина рядом нет, он испугался, вскочил и стал озираться по сторонам, но вокруг была лишь пустота и пустыня, как в первый день, когда они прибыли. На месте дома столбом стояла пыль. Лицо старика сжалось от боли, губы и веки задрожали, глаза подернулись влажной пеленой.
- Поймали! - вырвалось из его сжавшегося в спазме горла. Он растянулся на земле и зарыдал. Вот и остался он один, без барина, без лошади на забытой богом Луне, и некому в целом свете поведать ему о постигшем его горе. Падая в пыль, слезы образовывали густые комочки. Ему больше никогда не суждено было увидеть Чехова.

10

Погоня была окончена. Чехов стоял совершенно растерянный посреди церкви, окруженный крестьянами, которых много лет назад давил на площади и от которых бежал так далеко. Ушла поэзия изгнанья. Астральный козерог, в мгновение ока перенесший его на Землю, обратился обыкновенным козлом, серым и пахучим, с противными грязными завитками шерсти; он истошно бекал, носился из стороны в сторону, угрожая разбить и осквернить храмовый инвентарь, и не избежать было бы конфуза, если бы какой-то мужик предусмотрительно не взял его за рога и не вывел из церкви пастись на лужайку. Чехов безотрывно наблюдал за козлом из окна, все еще не в силах поверить, что с зодиаком могла произойти такая омерзительная метаморфоза. Козел между тем не проявлял ни малейшего признака того, что когда-то был посланником космоса; он вел себя как типичный козел: пощипав траву, он вывалил несколько шариков из-под короткого хвоста, поскакал, покуда хватило веревки, которой его привязали, затем задрал ногу и с видимым удовольствием стал самозабвенно мочиться себе в рот. Чехов брезгливо поморщился и перевел взгляд на собравшихся.
Заскорузлые лица крестьян и мещан сияли радостью. Когда Чехов встречался глазами с кем-нибудь их них, мужики уважительно снимали картуз и кланялись, а бабы натягивали платки на голове, так что она становилась совсем красная от распиравшей крови, подбирали подол и делали неловкий книксен. Людей было так много, что они выстроились несколькими рядами, образовав концентрические круги.
Окруженный стеной молчаливо улыбавшихся физиономий, Чехов занервничал. Он обежал взглядом пространство вокруг, чтобы наметить путь к очередному бегству, но  меж плотно утрамбованных тел он не нашел ни просвета, ни промежутка, куда мог бы выскользнуть. Тем временем в задних рядах началось какое-то движение и раздались мученические стоны. Чехов приподнялся на цыпочках, чтобы посмотреть, но толком ничего разглядеть не смог. Движение передавалось вперед, стоящие впереди тихо заворчали, и тут вдруг в руках у одной бабки Чехов увидел окровавленный топор. Решив, что его намерены казнить, он вскрикнул и бросился к заранее подмеченному слабому звену, но его грубо оттолкнули обратно, и он очутился прямо перед бабкой. Чехов едва успел отскочить перед тем, как бабка с силой опустила занесенный над головой топор, и он глухо вонзился ей в правую ногу, переломив ее пополам. Из-под засевшего в кости лезвия обильно потекла густая темная кровь. Старуха, раскачав древко, с трудом вытащила топор из конечности и передала соседу, на лице которого явно читалось нетерпение и недовольство. И только когда тот еще более жестоким образом изувечил свое тело, Чехов осознал, что эпизод со старухой был отнюдь не несчастным случаем: эти люди положительно были помешанные. Радость от возвращения доктора послужила питательным раствором для массовой ипохондрии, которая, разросшись, приобрела форму изощренного самовредительства. Молох медицинской практики насытит сегодня сполна горячими жертвами горящие свои жернова.
Внезапно толпа расступилась, и из нее показался земский голова. Чехов узнал его: высокопоставленный плут был завсегдатаем светских вечеров, в которые неизменно вносил значительную долю хаоса; пользуясь своей властью, он мог приказать игрокам раскрыть свои карты, мог заставить их съесть пощечины или пять сотен цитрусовых или записать уходящего на нерест лосося в солдаты, а равно и его икринки; его не любили, но  по понятным причинам всегда приглашали.
 Голова кивнул в знак приветствия и прошел мимо, туда, где с купола церкви до самого пола свисала одетая в тонко ее облегающий бело-золотистый стихарь веревка, с которой стекала слюна. Это был главный губернский священник, единственный кто имел право венчать лиц высшего сословия, к которому с известной натяжкой относился и Чехов. Голова подошел к веревке и, раболепно поклонившись, завязал на ней узел. Поклонившись повторно, он поцеловал его и вернулся в толпу, заняв место в первом ряду. Перешептывания и возня с топором прекратились. Все затаили дыхание.
В повисшей двойной тишине (когда из рыхлого безмолвия вычерпана шероховатость, чтобы репейник шума не мог к ней прицепиться) раздался монументальный серебряный удар колокола, пробудивший жизнь в  полумертвых церковных стенах. Сквозь расположенные под потолком окна храма на украшавшие стены библейскими сюжетами фрески лился яркий солнечный свет, отчего их полуголые персонажи, наполнившись свежими красками, словно оживали, и лишь нарисованный во всю площадь купола длинноволосый, бородатый мужчина, бронзовый вид которого нагонял жути, по-прежнему хмуро и угнетающе смотрел на стоявших внизу, ни капли не изменившись. Воздух наполнился сладковатым туманом ладана, который, выходя из алтарной комнаты, где притаились двое юношей-ассистентов, кумаривших его из самодельного бульбулятора, стелился по полу, вился вдоль стен и окутывал колонны, погружая храм в расслабляющее марево. С икон, из-под слоя отработанного машинного масла, глазели закоптелые, бесстрастные лики святых маньяков и умалишенных, чьи головы были окованы монетами.
В храме воцарилась атмосфера блаженства, люди приготовились внимать каждому слову священника. Узел заговорил. Голос его оказался неожиданно приятным: слегка рассыпчатый, тихий, седой; если бы речь шла о человеке, можно было бы предположить, что им обладает благой и почтенный старик, вроде того же Ионы, только более образованный и культурный, возможно, психолог или психотерапевт. Он располагал к себе независимо от того, какие мысли озвучивал. Речь его вилась, как лоза.
- Здравствуйте, милые, хорошие мои, бочкоутробные мои братья и ножницами рожденные мои сестры. Как счастлив я быть сегодня с вами в этом объеме, разделять сладости от прилипшей к ним бумаги, лизать наше отражение в уложенных на сем полу плитках темно-зеленого ноября. Как прекрасно, что все мы можем вот так встречаться и славить господа. Во дни невзгод, когда государство наше и мы, подданные его, на пару безудержно несемся в соломенных санях внутри вырытой кузнечиком канавы, не смоченной вином, не смазанной жирной болезнью, несемся в голод, в слепоту, в дремучий лес неизвестности, трясемся от подкожного жемчуга, один лишь господь может утешить нас всеблагою своей дланью, снять с душ наших груз египетских пирамид, венчаемых краюхою хлеба, что закинул туда люцифер. Одному лишь господу поверяем мы свою душу на потрошение, дабы даровал он нам облегчение, каковое испытываем после исповеди, когда грехи наши раскаленными докрасна Помпеями врезаются в мерзлую твердыню Сибири. Господь обитает в сердце и в церкви. Где как не в храме след клевать нам пороховые заряды, они же покорность пред господом? Что как не воспаленное общение с богом в этих стенах дарует нам слюдяное стекло спокойствия и чан с ватным умиротворением. Обо всем этом нам не след забывать, мои хорошие. Хоть страдаем мы, но помним, что страдал и господь, когда слепой Вартимей выплакал две капли вина, а они растеклись по краям бесконечного блюдца; когда он проваливался в трухлявые пни в пустыне, приседая отдохнуть; когда царь Ирод казнил ятаганом гусениц, у которых было нечетное число сегментов; страдал за нас, без доверенности, без приказа о назначении севастопольским маяком, хорошие мои; страдал за то, что щиплет в носу табак. Не забывайте об этом, милые мои, хорошие мои. Читайте и перечитывайте злободневные евангелия, наденьте ошейник и выведите из будки псалтырь. В глиняных притчах найдем мы утешение, любимые. Запомним это, и все будет у нас хорошо, тем более что сегодня выдался такой счастливый день: венчание двух сердец. Где же женимые? - спросил узел.
Невидимые руки вытолкнули Чехова вперед. Вышедшая из круга Гильотина робко пристроилась по правую сторону от него. Чехов удивленно осмотрел ее с ног до головы; жениться на взрыве водородной бомбы ему хотелось меньше всего.
- Как зовут вас, милые создания? - ласково спросил узел.
В ответ громко щелкнули створки внутренней раковины - Чехов заперся, почуяв опасность. Он понимал, что скажи он хоть слово, священник-узел тут же уцепится за него и уже не отпустит.
- Вам незачем пузыриться, господин доктор, - ласково начал узел. - Я вас не укушу. У нас тут не такое заведение, чтобы кого-то насильно заставлять что-то делать. В храме все происходит по доброй воле. Если у вас есть причины не жениться на этой девушке, то почему бы вам не изложить их; обсудим, быть может, вы заблуждаетесь.
Чехов молчал.
- Может, вы чувствуете за собой вину и почитаете себя недостойным? Так знайте, что нет такой вины, которую не искупило бы раскаяние, мой хороший. Господь милостив и всегда прощает того, кто ищет прощенья. В силу своего скромного положения я помогу отпустить вам ваши грехи, если вы мне их поведаете. Хотите, прямо сейчас велю принести епитрахиль? Вам станет много легче.
Чехов продолжал упорно молчать. Видя, что жениха не проймешь елейными речами, узел решил сменить тактику и немного его пристыдить.
- Впрочем, вы, вероятно, и не чувствуете за собой никакой вины. Эгоизм сейчас весьма распространен среди так называемой интеллигенции. Однако я вынужден сказать, молодой человек, что вы поставили всех нас в довольно неловкое положение. Мало того, что земство понесло большие расходы на ваш розыск (бог с ними, с деньгами), ваше поведение грозит общественной катастрофой.
 Чехов усмехнулся.
- Да, да. Оглянитесь вокруг: здесь собрались люди, которые жаждут вашей помощи; всей душою они надеются на вас, на человека, который давал клятву, а вы отказываетесь, отказываетесь сделать такой маленький шаг, как сказать: «Согласен». Вы лишаете их веры, а как жить без веры? Теперь посмотрите еще раз на вашу невесту, если вы ее еще не разглядели. Кто возразит, что ее жизнь на наших глазах оборачивается трагедией? По вашей вине. Она ведь так молода, так красива и в то же время так несчастна. Разве можете вы это допустить как мужчина? Каким нужно обладать для этого жестоким сердцем? Проявите мужество, возьмите на себя ответственность, и господь вознаградит вас, а люди отблагодарят. Давайте послушаем, что скажет барышня. Я уверен, слова этого юного создания, в отличие от моих, не оставят вас равнодушным. Расскажите о себе, дитя мое.
Гильотина сразу оживилась.
- Та-а-к… чаво бы такое вам порассказать…Ну, звать меня Гильотина.
Голова стыдливо закрыл лицо рукой: вот что значит дочь деревни от города.
- Папаня мой был заезжий французец, - продолжала девица, не подозревая как краснеет в это время отчим-голова. - Сиречь в войну отбился от стаи ихней, а догнать не успел, так и бродил одинешенька по полям. Маманя моя тогда в деревне жила с бабкой; и вот пошла она, маманя бишь, как-то раз на прорубь белье полоскать, глядь, а на другом берегу в снегу будто чудище затаилось. Закричала, стало быть, побежала в деревню, рассказала бабке, та - мужикам. Собрались они, значит, палки взяли, дубины, вилы - все, что от войны осталось, и отправились вместе осторожно, куда маманя показывала. Подкрались, и в самом деле черт знает что такое: он припорошенный был, едва живой, и как не знали они, что это за скотина такая, на всяк случай его оглушили дубиночкой. Тут-то с него шапка офицерская и слетела, и видят наши - никак французец. Сжалились, взвалили его на плечи и отнесли в нашу избу - маманя говорит, мол, я об нем позабочусь. Только вот бабка у меня дюже злопамятная была: как узнала, что папаня воевал супротив Кутузова, маманю отстранила и принялася по-своему хлопотать: сперва его, околевшего, в печь засунула, смеясь, дескать, быстрее отогреется, а потом в котел с крутым кипятком  - бах! - это, мол, чтоб отмочить грязь да блох выварить, он же, говорит, грязный как дьявол. Вот так. Едва жив остался. Как поправился, решили его посадить в клетку, чтобы девок не портил нехристьской кровью, ведь они к нему так и липли. Туго ему жилось. Но маманя-то моя сердобольная слово сдержала: хоть тайком, украдкой от бабки, но о папане заботилась, подкармливала да ухаживала. Вот так. А, ну потом я родилась, а потом папаня помёр, двух лет мне не было. Грустила по нем маманя шибко, дескать, единственный благородный человек был во всей ее жизни: дочурку зачал, а девочисти не посрамил, даром что не хватало у него там длины какой-то из-за прутьев высунуть; так они друг друга и любили - на расстоянии.
- Если все, что ты сейчас сказала, дитя мое, - правда, то это воистину чудо, ибо до сих пор один лишь Спаситель родился от девы.
- Какой мне, батюшка, резон врать? Что мне маманя рассказывала, то и я вам: мол, повернулась она к решетке, задравши подол, он в нее плюнул, а там уж появилась я.
- Вот видите, какая трагическая судьба? - сказал узел, обращаясь к Чехову.- А дальше?
- Эрудиты взорвали голубую шерсть прямо на овце, потому что она напустила на мухомор орду оранжевых запятых и стянула с подоконника три дня похлебки. Я натянулась тетивой в ее защиту, но рядом проходил дядя Блум, с липкими губами, и я поневоле впилась в них песней. Дядя Блум ушел в запой до первых помидоров, и когда он уже почти кончился, меня с губ сострогали рубанком; дядя Блум не мог произнести и слова, чтобы его не измельчить, не раздробить. С тех пор колени у меня качают воду, как водоразборная колонка. Но и тут не повезло: ветер принес магнетизм, и он увлек меня в город. Там я оказалась никому не нужна, и только цыгане, у которых, как у фокусников, тянулись из глаз платки и шали, подали мне на ложке хороший совет: разводить пескарей в лужах. Я послушалась и пристрастилась. Нашла древнюю лужу в следе кокосошерстного мамонта, насыпала туда конно-гиревой спорт и стала дуть, чтобы развелись пескари, а для подкормки бросила желудь, мох и пожар. Первый пескарь завизжал уже под вечер, я его выловила сундуком и отнесла на рынок, где продала. На следующий день сняла второй урожай, гораздо богаче. Третьи пескари были сильные и мускулистые и не дались - они избили меня фокусами. Обтекая кровью, брела я по улицам, не возбуждая ни в ком гнили сострадания, покуда меня не заметила бабушка Корица. Она вручила мне ветку дерева и отвела к батюшке голове. Спасибо ему большое, как жук, что пригрел меня на своей курчавой груди и напоил молоком. Спасибо огромное, как медведь. Я росла и росла, как росла и росла, и росла и росла, наросла-заросла, поросла-поросла, наросла-наросла, отросла-заросла, а росла-не росла, не росла-не росла, не росла-не росла. Теперь я знаю, что в жизни нужно желать и стремиться к большему. Когда пристав исполнил мне 17+14(29+x):√-,029 лет, я поняла, что хочу хам, хам, хам, хам, хам, хам, хам, хам…- Челюсти Гильотины работали, как механический молот, сжимаясь со стуком буквы П-Д; белоснежное лезвие зубов опускалось резко и методично, отрубая потенциальные головы.
- Хочешь ли ты замуж, дитя мое? - спросил узел.
- Хочу, святой отец. Я своего мужа любить буду.
У Чехова внутри все сжалось от этих слов, но он по-прежнему молчал. Узел негодующе висел в его сторону, не имея возможности грызть ноготь. Время дать делу ход, решил он, а для этого нужно припугнуть упрямца.
- Приносите клятву, сударыня, - велел узел Гильотине.
Она взяла руку Чехова и прижала его ладонь к своей груди. Он тщетно пытался ее отдернуть.
- Panzer riders through bloody storms. Acid spiders in uniforms. Golden gleams that are sunken streams, buried in the coil of infinite divisions. I doom the carriers of wombs. Opened are your shallow tombs.
Прочитав клятву, Гильотина всхлипнула. Слезы текли по ее лицу, окрашиваясь тушью, но она улыбалась.
Узел многозначительно посмотрел на насупившегося Чехова. Что-то в выражении его лица выдавало, что он уязвлен; еще немного, и он, пожалуй, наконец заговорит.
- Стоять, это ограбление! - внезапно крикнул узел. - Ыннуства. Гражданские права и обязанности возникают из следующих юридических фактов: во-первых, силлабо-тоническое открывание сумки кенгуру, во-вторых, девяносто тысяч грошей в счет оплаты долга в девяносто тысяч один грош, сдачи не надо. Торжество горит в люстрах, и густое золото стекает на благородные лица аристократов, отливаясь в посмертные маскарадные маски. Польза прикуривания от канделябров сомнительна. А вы что думали? Щегол прибыл на дуэль с матушкой и няней. Насос задыхается, зовите скорую помощь. Как верно то, что проруби суть признаки заведшегося в реке лёдоеда, как верно, что нет ничего увлекательней чем беседа с обморочным, как верно, что меняя часто картины, вы не даете Гибралтару обиспаниться, так не подлежит сомнению и то, что вы обязаны жениться на этой девушке, ты понял меня?
- С какой это стати?! - взревел Чехов. - Это же сущий бред! Я хочу свою верблюжью наливку! Exceptio doli!
- Exceptio doli! - ахнул узел. Он совершенно не предвидел такого развития событий. Соблюдая институции Гая, следовало бы тотчас отпустить Чехова, который словно вырос в два раза и теперь победоносно оглядывал священника и крестьян, раскрывших рты в ожидании, что скажет узел. Exceptio doli - это одно из мощнейших возражений формулярного процесса, против нее практически нет средства. Узел несомненно должен был объявить венчание недействительным, но тут неожиданно вмешалась Гильотина.
- Верблюжья наливка? - робко уточнила она. - Та, которую привезли арабы? Я казнила их несколько дней назад: арабов, верблюдов и кабатчика. Отчим сказал, у нас бутлегерство запрещено.
- Верно! - обрадовался узел. - Ах, до чего смышленое дитя! Ваше возражение отклоняется.
- Аллилуйя, Джо Кристмас, аллилуйя! - Гильотина прыгала, хлопая в ладоши.
- Мразь, - процедил Чехов сквозь зубы.
- Ха-ха. Ну, как, молодой человек, доумничались? - ехидничал узел. - А знаете что? Мне это надоело. Если вы сейчас же не повторите клятву, я поженю вас в одностороннем порядке.
Деваться было некуда. Исключительно чтобы выиграть время, Чехов стал медленно, тягуче повторять слова клятвы, то и дело нарочно ошибаясь и начиная сначала. Гильотина тихо подсказывала ему.
-...opened are your shallow... - Чехов метнул на Гильотину яростный взгляд и вдруг с силой оттолкнул ее, так что она упала и повалила за собой на пол стоявших в первом ряду, в том числе и голову. Пользуясь образовавшейся вокруг нее суматохой и замешательством, Чехов плюнул в ладони, растер их и запрыгнул на веревку. Крепко вцепившись и пропустив ее между колен, он стал быстро подниматься наверх.
Народ, видя, что доктор снова пытается улизнуть, пришел в ярость. В воздух полетели скальпы с медвежьих голов, дубовые шапки, сапоги с завернутыми в спираль Фибоначчи носками, политические трости, сети логических ловушек, замки со свастикой, берега Тихого Дона, сиреневые жандармы и лично Луи де Фюнес, кошачьи консервы по акции, хлеб, замешанный на сероводороде, святые образы, жевание нёба пеликанов, энзимы, бухгалтерские книги, гусещипательная сельтерская, сорок два километра променада, сифилис из огуречной ямы Куприна, гематомы-томаты, тарантулы, хлопок и хлопки, Роза Сарона, Эпиктет, генеральный полис страхования, ружья, пули в гюрзах - словом, всё, что имелось при себе у собравшихся. Несколько раз пролетал, едва не касаясь подошв Чехова, и окровавленный топор, покуда он благополучно не вонзился в случайную икону, которая тут же замироточила отборной церковнославянской бранью в адрес отправителя.
Голова суетился больше всех. Он объявил во всеуслышание чрезвычайное положение, отобрал из присутствовавших в церкви дюжину молодых людей половчее, раскровянил им лбы, сказав, что отныне они служат российскому государству, и приказал лезть наверх и вернуть Чехова во что бы то ни стало. Узел неистово протестовал: это великий грех, кричал он, это непростительное святотатство - светским марать тело священнослужителя, но голова не слушал его - он подгонял свежезабритых солдат, которые почему-то всё никак не могли забраться выше двух метров.
- Прочь! - рявкнул голова, когда молодцы один за другим бессильно попадали на пол. Потерявший всякое благоговение перед священнослужителем, он ухватился за конец веревки и начал энергично ее колебать, но это получалось у него неумело, и волны гасли, не пройдя и половины расстояния. Тогда голова навалился всем своим грузным телом и дернул веревку вниз, пытаясь ее оборвать. Узел завопил как ненормальный:
- О, что же ты творишь, сын медузы?! Сын медузы, сын размазанной палитры! Окстись, дьявол! Не искушай мою веру. Неужто в тебе не осталось ничего святого?
- Заткнись, Саша. - пыхтел голова. В детстве они с узлом - тогда ещё Сашей Мищенко - были друзьями не разлей вода, пока змеиный язык судьбы не развел их пути, направив одного по духовной стезе, а другого - по служебной. - Оборвись. Ну же. - Он сильно дернул веревку вниз. -  Рвись, Саша, рвись .. твою мать! Ведь он уходит! Уходит!
- Ни в жизнь я не отрекусь от господа-спасителя нашего, да святится имя его!
- Рвись, сказал, а не то снесу твою церковь к ё… матери!

11

Тем временем Чехов взбирался все выше и выше. До него не доносились уже ни выкрики толпы, ни перебранка узла и головы, - все они остались внизу, мелкие, неслышные, почти как муравьи. Руки у него уже порядком затекли, пальцы скрючились, кожа ладоней горела от натёртостей, но теперь, когда купол с изображенным на нем, выросшим  в размерах пасмурным ликом был так близко, он нисколько не сомневался, что на этот раз ему хватит сил. Если бы его только видела мать-эволюция, так несправедливо распекшая его на Луне! Еще три-четыре поочередных усилия, и он наконец отдохнет: чуть ниже крюка, на котором висела веревка, к стене было приделано что-то вроде полки или остатка лесов, лежа на которых художник в свое время, должно быть, расписывал купол.
Ну, вот и всё. Чехов немного раскачался, протянул руку к доске, подергал ее, чтобы убедиться, достаточно ли она крепка, и, найдя, что она намертво прибита к стене, улучил момент, когда веревка приблизилась к ней вплотную, перебрался на полку, и сразу растянулся вдоль, сколько позволяла длина полки. Напряжение сразу приятно спало. Полка, к несчастью, оказалась предательски неудобной, несмотря на свою внушительную прочность: мало того, что на ней нельзя было разлечься в полный рост, отчего Чехов чувствовал себя как на прокрустовом ложе, так она еще оказалась и непомерно узка - человек едва мог уместиться на ней, лежа на боку; сесть тоже было невозможно - мешала стена, с резким наклоном переходившая в купол. Чехов словно висел над пропастью, и путь назад был отрезан - до веревки уже было не дотянуться. Впрочем, думал он, теперь она, наверное, и не понадобится.
Глаза не сразу привыкли смотреть в упор. Он лежал под той частью фрески, которая была волосами мужчины. Даже краска в этом месте отслаивалась от поверхности купола, как локон. Чехов сковырнул ее ногтем. Отсохший лепесток фрески упал вниз, а вслед за ним посыпалась штукатурка, оголив серовато-белые камни. Чехов постучал по ним костяшками пальцев и вдруг почувствовал необычайную мягкость: материал был очень воздушный, не похожий ни на цементный раствор, ни на известняк,  скорее - на суфле или незатвердевшее безе. Он лизнул ставшую липкой руку. Сладко! Тогда он вновь запустил пальцы в стену, вырвал кусок, попробовал на вкус, смачно, до сока, раздавив его языком, и с омерзением выплюнул - гадость! - зефир со вкусом солидола. Немудрено, что у этого лика такой мрачный, замасленный, солидолистый вид.
Выпростав поудобнее руку, Чехов принялся за дело: осторожно, чтобы не свалиться с полки, он свободной рукой стал вырывать из купола зефир и целыми шматами бросал его вниз. Но, как и всякая горная порода, зефир не был чистым и однородным. Работа шла легко лишь на первых порах, пока Чехов вынимал сочно-молочный слой. Он кончился, когда его рука, как лопата - в камень, уперлась во что-то твердое. Обойти внезапно встретившийся предмет было нельзя, и Чехов стал обкапывать его, чтобы вытащить. Когда ему это удалось, он, еще не видя глазами, на ощупь узнал в препятствии шаровое скопление из нейтронной звезды и ее сателлитов: плуга-пианино с намеченными, но не пропиленными еще клавишами-пастилой; вратаря хоккейной команды, который в воротах играл на этом пианино, пока его товарищи на коньках разбегались прочь от взрыва; эталона косоглазия, по которому стенобитные орудия определяют золотое сечение миражей, чтобы привести их в чувство; двухсотколесного велосипеда-тепловой электростанции, на котором без рук ехало топливо из обуглившихся обтекаемых формулировок и галактического рекорда по снятию пенок с оползней и цунами; репродуктора из психиатрической больницы, игравшего вслух синюю пыль музыки; Бетховена обыкновенного плодов; отека Квинке в стволе баобаба; кругов на воде и палача расы флоресских человеков. Один за другим Чехов доставал их из зефира и, не разглядывая, бросал вниз: он торопился скорее выбросить все, что отделяет его от свободы. Он предполагал, что шаровое скопление выполняло функцию арматуры в стене купола и что если избавиться от него, то дальше зефирные раскопки пойдут без проблем. Кто знает, может быть, с внешней стороны зефир уже обваливается, образуя чаемый проход к свободе. Эти мысли придали Чехову сил.
Но, вопреки ожиданиям, прогресса не было. Чехов углубился в толщь купола уже по самое плечо, и, как ни изворачивался, продвинуться еще глубже не мог. Только теперь он понял, что совершил грубую проектную ошибку - копать надо было прямо возле себя, делать выемку в стене, чтобы расположиться в ней и с удобством копать дальше. Но время ушло, равно как и силы. Он разлегся на доске, бессильно свесив уставшие конечности. Засахаренная рука ныла от сладости.
Неожиданно его внимание привлек странный звук, раздававшийся снизу: мягкий и овевающий, как взмах крыльев птицы. Чехов перевернулся на бок, свесил голову, и едва не уронил пенсне (шляпа слетела много лет назад) от удивления. Прямо под ним, всего в полудюжине метров  под зефирным куполом, с трапеции на трапецию, не пойми откуда взявшиеся, перелетал молодой мужчина лет тридцати, тоже с длинными волосами и венком на голове. Он был почти наг - в одной только набедренной повязке, скрученной на его поясе, как плюшка. Но больше всего Чехова поразило, что человек был прибит к деревянному кресту. Странно было видеть этот тяжелый пыточный инструмент на такой высоте.
А между тем мужчина так ловко крутился в воздухе, делая по три-четыре кульбита, когда перелетал с одной перекладины на другую, что дух захватывало, и крест ему, казалось, совсем не мешал. Даже наоборот: благодаря ему он мог уцепиться за трапецию деревянной подмышкой или даже шляпкой гвоздя; мог, рассчитав время, улечься на двух синхронно раскачивавшихся перекладинах, как будто отдыхает в гамаке. Коронным же его приемом, как понял Чехов, было, раскачавшись на трапеции, сделать семь переворотов в воздухе, а потом приземлиться на нее же ножкой креста и, балансируя, раскрутиться вокруг своей оси, создавая небольшой торнадо.
Все свои трюки акробат выполнял с высочайшей легкостью и таким мастерством, что умудрялся даже ни разу не уронить головной убор - терновый венец, как распознал Чехов по шипам на переплетенных прутьях. Он ощутил фантомную боль от вонзающихся в мякоть мозга ветвей лунного барбариса.
Исполнив все свои номера, гимнаст разлегся на двух трапециях, и их прежде бешеное маятниковое движение понемногу стало стихать. Их взгляды встретились. Чехов почувствовал себя неловко и поспешил отвернуться, т.к. и сам не выносил, когда не насытившиеся зрелищем ротозеи беззастенчиво глазеют на окончившего выступление артиста, ожидая от него продолжения и готовые разочароваться, если оно не последует, как бы хорошо он ни выступил. Однако ему показалось, что мужчина улыбнулся ему, сверкнув зубами, и кивнул головой. Чехов прищурился - и да, ему не показалось: человек явно приглашал его к себе. Вид у него был доброжелательный, и Чехов, из-за церковного выступления на мгновение ощутивший себя ребенком, которому теперь выпал редкий шанс в антракте подойти к циркачу, недолго думая радостно кивнул в ответ, благо, что веревка, которая не так давно была недосягаема, из-за поднятого вихря вновь раскачивалась, и до нее можно было дотянуться рукой. Он стал спускаться.
Когда они поравнялись, мужчина услужливо протянул к веревке конец креста, к которому у него были приколочены ноги. Чехов осторожно прошел по телу и лег грудью на грудь мужчины, словно отражение в прислоненном зеркале.  Только заговорив, Чехов понял, в какое неловкое положение он попал: они почти касались друг друга губами. Человек, однако, не видел в этом проблемы и с любопытством смотрел в глаза Чехову, до которых было всего два носа езды.
- День добрый, Антон Палыч, - дружелюбно представился Чехов, протягивая свою руку к прибитой руке мужчины.
- Привет. Руку пожать уж не получится, извини.
Чехов смутился: в самом деле, как он сам не догадался? Но что за фамильярный и беззастенчивый тон избрал этот молодой человек?
- Я вас, пока поднимался, вообще не видел. Как вы тут оказались?
- Это долгая история, устанешь слушать, - уклончиво ответил человек. В его голосе слышалась тоска.
- Тоже спасаетесь от этих? - сочувственно спросил Чехов.
- Не совсем так. Если коротко, то я кое-кого жду. Мутная история, в общем. И давай на ты, а то глупо получается: едва ли не водим друг другу по лицу языком, а ты мне - вы. Давай на ты. Я вот, к слову, вообще не обращаю внимания ни на возраст, ни на положение - я воспринимаю человека всегда как ребенка, как дитя. Ему «выкать» - это же абсурд. И сам я такой же, такое же невинное дитя, веришь, нет.
Чехов не смог удержаться от ехидства:
-  Как же ты очутился тут, невинное дитя? Потерялся? -
- Ох… - выдохнул мужчина с еще пущей тоскою - такой, что Чехову стало стыдно.
- Прости… Это парик у тебя? - спросил он, чтобы переменить тему.
- Волосы или венок?
- Волосы.
- Волосы настоящие.
- У нас просто таких не носят, вот я и спрашиваю.
- Никогда не видал длинных волос?
- Конечно, видел. Только обыкновенно их носят бабы, а не мужчины.
- Ты на что-то намекаешь, я не понял? - голос мужчины внезапно огрубел, в нем  послышался вызов.
- Помилуй, на что же тут можно намекать? - Чехов понял, что дал маху. - Просто никогда не видел таких у мужчин, к тому же розовых. А это у тебя что такое, на венке?
- Это кошачьи ушки, и они не на венке, а отдельно. Венок мне нахлобучили потом, веришь, нет.
- Ты, наверное, давно тут? - спросил Чехов.
- Хо-хо! Давненько.
- А я вот недавно. Шесть лет на Луне прожил. Там не очень комфортно, но, по крайней мере, спокойно.
- Это точно. Я тоже устал от этих поклонников внизу. Галдят с утра до ночи. Надоело.
- Я бы тебя в гости пригласил, - продолжал Чехов. - У меня там особняк, сад на загляденье (он как будто забыл, что лунотрясение превратило его имение в руины), звезды сверкают, да вот видишь, самому бы сначала выбраться.
- Понимаю. А за приглашение спасибо, как-нибудь загляну, мне как раз это по пути домой будет.
- Как это? - округлил глаза Чехов - Разве ты не из этих мест?
- Ха-ха. Конечно, нет, с чего ты взял?
- Я подумал, раз внизу тебя так любят - ты, должно быть, местный: чужаков наш народ не очень-то жалует.
- Справедливо, но я вовсе не местный, я еврей, веришь, нет.
- Еврей? Ну, тогда тебе лучше вообще не показываться. Как только ты откроешь, что ты еврей, дальше тебя слушать уже не будут: тебя просто выволокут на улицу и повесят на ближайшей березе, а то, может, и прямо здесь повесят. Они же там, сдается мне, принимают тебя за русского. Как, мол, иначе: такие кульбиты вытворяет - и не русский? Нет, лучше наш народ не разочаровывать.
- Странно. А впрочем, даже забавно, ведь - веришь, нет - я тут совсем не ради них летаю, я лишь так - чтобы суставы не затекали, пока жду. А они, гляди-ка, чего-то  выдумали еще. Ну и ну. Ты не слышал, что обо мне там сейчас говорят?
- Как тебе сказать…
- А-а, понятно. Тебе, похоже, было не до того.
- Да. Впрочем, я заметил, что все они вдруг повально закрывают глаза, склоняют головы, как будто винятся в чем-то, и начинают бубнить всякую чушь себе под нос. Потом они, не переставая бормотать, разлиновывают себя перпендикулярными линиями и кланяются. Ей-богу, мне кажется, вручи им в этот момент ритуальный кинжал, и они пропорют свое тело, как японские самураи.
- Ха! Нет, ну надо же: все ещё повторяют! Веришь, нет, в прошлый раз до такого не доходило.
- В смысле? - удивился Чехов.
Мужчина вздохнул.
- Видимо, придется рассказать. В общем, я как-то раз спускался туда, к ним. Это случилось через тридцать три года после того, как наш церк…
Его голос дрогнул и потух. Он проглотил ком в горле и слезным голосом  продолжил:
- Мы трое были артистами, понимаешь. Семейное предприятие. Колесили по всему свету с выступлениями. Обыкновенно нам всегда сопутствовал успех, но в последнее время восторгов у публики заметно поубавилось. Отец пришел в отчаяние. Он стал чаще заговаривать о том, что нужно разнообразить программу, поднять планку моего полёта, убрать страховку, что зрителей станет больше, если я буду выполнять смертельные номера. Я не соглашался, и, понимая, что меня ему не уговорить, отец сдался. Отныне он ходил совершенно поникший. И вот мы приехали в этот город. Мы дали хорошее выступление, но зрители остались холодны. Чтобы не нарваться на неприятности, отец решил уезжать ночью. «А до тех пор можешь поспать», - сказал он. Я уснул, а когда проснулся - наш церк уехал. - Мужчина не заплакал, но его глаза подернулись влажной пеленой и задрожали губы. Он вдруг воскликнул: - Боже мой, боже мой! зачем ты меня оставил? How could you choose that over me?
- Если тебе тяжело, то не продолжай, - тихо сказал Чехов. - Не растравляй себя попусту. Хочешь, я помогу успокоиться? Мой извозчик показывал мне основы тэппинга. - И он принялся постукивать по кресту ногтями, но они были липкие от зефира, и звук тоже получался липким.
- Нет-нет, я в порядке. Time heals a broken heart, but the scars, they never go away, как говорится. - Он замолчал, собираясь с духом. - Через тридцать три года после нашего последнего здесь, под этим куполом, выступления, спустя тридцать три года, как я остался один, я решился сойти вниз и немного прогуляться, дать себе отдых, ведь до того дня у меня шли сплошные репетиции. Да, несмотря на горе, я должен был продолжать заниматься: в нашем деле легко потерять форму.  Отец никогда не позволял отвлекаться и уходить с манежа, он был очень строгий и дисциплинированный, благодаря этим качествам он и стал выдающимся жонглером и эквилибристом. Может быть, ты даже слышал его псевдоним до ребрендинга церка: Ветхий. - Чехов отрицательно покачал головой. - Не важно. Я наконец позволил себе отгул. Я хотел посмотреть город, купить кое-чего, полюбоваться на красивых девушек, но при этом не привлекать внимания. Погода стояла отличная, как сейчас помню, было вдоволь магазинов и ярмарок, на одной из которых я, кстати, и приобрел эти кошачьи ушки. Я зашел в парк, сел на лавочку и уже собрался было полакомиться сладкой сдобной булочкой, как вдруг понял, что за мной все это время шла толпа. Они обступили меня. Надо ли объяснять, что я порядком струхнул. Ё-моё, думал я, наверное, им не понравилось наше выступление тридцать лет назад, и они собираются меня поколотить. К тому же, как ты правильно заметил, этот народ не привык к длинным розовым волосам у мужчин, и они наверняка их злили, а ведь их цвет тогда был еще насыщенней. Не знаю даже, как мне удалось спастись. Самому до сих пор с трудом верится.
К счастью, в ту пору я занимался не только воздушной акробатикой, но еще и фокусами, а как ты знаешь, публика до чудес очень падка. Я знал много занимательных фокусов, в арсенале у меня были старейшие трюки, придуманные еще иллюзионистами Древней Греции. Удивительно, но несмотря на то, что все они были разоблачены сотни лет назад, зрители по-прежнему принимают их за чистую монету. Правда, и я не плошал: старался временами менять обертку, чтобы сложнее было догадаться об их неоригинальном происхождении.
Я решил показать им пару фокусов, чтобы заинтересовать и по ходу дела немного их охладить. Профессионального инвентаря при мне, конечно, не оказалось, поэтому пришлось пользоваться тем, что было под рукой. Делать нечего - и первой в жертву была принесена вкусная сдобная булочка. Я залез на лавочку, чтобы меня все видели, мистически взмахнул руками и объявил: «Смотрите, сейчас я размножу хлеб» - Чехов невольно прыснул. - Да, красноречием я никогда не отличался, зато все поняли. Кто-то выкрикнул в ответ: «Это невозможно!» Черт подери, ты бы видел выражение его лица, когда я прямо на его глазах стал вырывать из булочки щепотки величиной меньше плодовой мушки и бросать в разинутые рты.
- И они поверили?
- А что они могли возразить? Был один кусок хлеба, а стало несколько сотен, а потом и тысяч, когда булка вся вышла.
- Ха-ха, но ведь так ты его поделил, а не приумножил! Куски же стали в тысячи раз меньше!
- Может быть, но я и не говорил, что сделаю их такого же размера.
- В таком случае ты их обманул, ввел в заблуждение, умолчав о самом важном.
- Это не обман, всё было по-честному. С чего ты взял, что куски должны быть больше? Просто ты слишком въедливый, а простые люди не такие изощренные, они не испорчены паршивой аристотелевской наукой, они верили своим глазам и моим словам. Короче говоря, первый фокус имел успех и дал мне некоторую надежду на спасение. Не теряя времени, я приступил ко второму номеру, в котором я претворяю воду в вино. Вызвал желающего (их оказалось очень много), подвел его к фонтану, набрал воды в ладонь, и дал ему испить, но с условием, что он проглотит воду не раньше, чем я проведу магический обряд превращения.
- Ха-ха-ха, ты, наверное, рук после туалета не мыл да? Вот вода и скисла. - Чехов рассмеялся. Он вспомнил свою традицию плевать в рот Ионе и лошади перед выездом.
- Бог с тобой, какая вульгарность! Нет, я трижды развернул его вокруг своей оси, а потом стал веять перед ним руками, запутывая взгляд не только ему, но и публике. Я долго-долго морочил ему голову, пока он не перестал следить. Тут я внезапно и со всей силы ударил его в нижнюю челюсть. Он повалился, а когда народ подбежал его поднимать, он не мог связать и двух слов, а вид у него был ошалелый, в точности как у пьяного.
- И в это поверили?
- Конечно, поверили. Человек глотнул воды из моих рук, потом я околдовал воду, и он стал пьяным.
- Он не стал пьяным - ты отправил его в нокаут!
- Но ты же не будешь отрицать, что нокаутированный человек весьма похож на пьяного? Ты отличишь их?
- У пьяного разит изо рта! Спиртом!
- Только если много выпьет, а я дал одну пригоршню.
- Блеск! Знаешь, ты мог бы быть выдающимся софистом.
- В общем, кучу фокусов им еще показал, чтобы задобрить: наловил рыбы в пруде-лягушатнике (довольно крупных головастиков), исцелил толпу больных…
- Расскажи, - перебил его Чехов. -  Мне интересно, как бывшему врачу.
- Метод очень похож на претворение воды в вино. Жалуется больной, что хромает на левую ногу, например, я ему - р-раз! - правую ногу ломаю, и на первой он больше не хромает - хромает на второй, дальше, например, прокаженный подходит - весь в бляшках, язвах, со впалым носом, - этому я так ногтями морду расцарапаю, что не остается на лице ни единого следа былой болезни - всё в крови. Слепому надавлю на глаза - он, по меньшей мере, круги начнет видеть и так далее.
- Весьма оригинальный способ лечения, напоминает гомеопатию. И чем в итоге закончилось твое представление?
- Веришь, нет, едва не пропал. Фокусы-то им, конечно, нравились, но как только номер заканчивался, они снова хмурились и супились. Может, догадывались о чем-то, бог их знает. Моей последней надеждой оставался фокус «Побег с креста». Его для меня придумал отец, когда наши дела стали совсем никудышными, но я никогда не доводил его до конца, чем разочаровывал отца. Я велел притащить большой деревянный крест, молоток и гвозди. Я разделся, чтобы продемонстрировать, что не мухлюю, пряча под одеждой гвоздодер; только перевязал пояс да оставил кошачьи ушки. Тут-то один умник и предложил надеть на меня терновый венок потуже, дескать, если я сбегу - меня можно будет найти по следам крови. Сопротивляться было бессмысленно, и я уступил. Потом принесли крест, и меня приколотили. С непривычки было больно, конечно, ведь на репетициях обычно не прибивают, а привязывают. А затем началось самое главное - то, без чего трюк обречен на провал: я должен был внушить им, что чуда не случится, если хотя бы один взор будет обращен на меня. Как мне не хватало отца в этот момент! Он был шпрехталмейстером, и никто другой не умел так как он - громовым голосом - подчинить зрителей своей воле. Я попросил драгоценную публику закрыть глаза и прочитать вслух волшебные слова. На определенном слове, сказал я, сделайте такое движение: три пальца сложите щепоткой, проведите от лба до живота, потом, не отрываясь, вернитесь к груди, потом вправо до плеча, потом влево до плеча, как будто вы рисуете на себе крест, и поклонитесь. Мой успех, старался я убедить их, зависит от вас.
- И они послушались?
- Да, фокусы с освобождением всегда идут на ура. Как только они закрыли глаза и забубнили, я напряг все свои силы и дал деру. Видел русскую забаву - гонки в мешке? Примерно так же ускакивал и я, только не в мешке, а на кресте. Кстати, если поймать ритм, то можно развить скорость гораздо выше, чем при обычном беге. Помню даже обогнал испуганного кота по дороге. Вернулся сюда, залез по стенам под потолок, и с тех пор продолжаю репетиции. Вот такая история.
- Выходит, ты добровольно взошел на этот крест и пригвоздил себя?
- И да, и нет. Просто не было выбора.
- А как же фокус? Почему ты не довел его до конца и не освободился?
- Ты невнимателен. Я ведь сказал, что без зрителя, который не видит, но верит, что я освобожусь, сойти с креста мне не удастся. Тут все дело в зрителе.
- Тогда я вообще ничего не понимаю. Ведь они исполнили твое желание, закрыли глаза, поверили и все прочее, зачем же ты тогда удрал?
- Затем и удрал, чтобы остаться живым, ё-моё! Номер-то смертельный!
- А-а, так ты бы погиб в конце?
- Я этого не говорил. Я только сказал, что номер смертельный.
- Более запутанного объяснения я в жизни не встречал. Это даже не парадокс, а бредовый абсурд.
- Не хочешь не верь. Однако самый абсурд заключается в том, что с тех пор они, их дети, внуки и правнуки их правнуков в сотом поколении регулярно приходят сюда, в церк, и упорно продолжают долдонить раз данные слова и креститься, все еще ожидая, что я сойду с креста. Только черта с два! теперь уж я этого точно не сделаю. Да я и не особо страдаю, отец вернется - освободит.
- Значит, с того раза и пошел этот фанатизм. Думаю, тебе вообще не стоило спускаться.
Мужчина вздохнул. У Чехова, лицо которого по-прежнему вплотную прижималось к лицу мужчины, запотело пенсне.
- Интересно, почему никто сюда до сих пор не поднялся за нами? Даже не пытаются, как будто, - сказал Чехов, протирая линзы и всматриваясь подслеповатыми глазами вниз.
- Хо-хо-хо, не пытаются. Ну, ты скажешь. Знаешь, сколько раз за день они по этой веревке залезть пробуют? Миллионы!
- И что же?
- Ты и сам видишь, как у них это получается.
- По-твоему, среди них нет и не было ни одного сильного, выносливого или достойного? Как тогда удалось забраться мне?
- Ты - другое дело. Разве ты лез ко мне? Нет! Ты спасал свою шкуру, думая о веревке лишь как о веревке, а о куполе - как о физически досягаемой высоте. В отличие от них. Они-то, как я понял, лезут ко мне целенаправленно. И потому у них ничего не выходит. Ты скажешь: тогда здесь должны быть те, кто поднимается, так сказать, без задней мысли. Но в том-то и дело, что таких не бывает! Любой, кто знает, что представляет собой эта веревка здесь, в церке, и что где-то там, наверху, я делаю в воздухе сальто, - тот уже не может считаться незаинтересованным, святошей, мучеником, нестяжателем или кем он там себя втайне считает, как бы он ни пытался убедить себя в обратном.
- То есть ты хочешь сказать, что попасть к тебе попросту невозможно?
- Конечно! Это не просто невозможно, это совершенно бессмысленно. Я не сойду, и точка. И вдобавок это унизительно. Не для меня, и даже не для тех, кто пытается, а для тех людей, которые создают вещи. Взять, к примеру, ту же самую веревку. Не будем слишком углубляться в процесс. Что нужно было для того, чтобы она появилась? В первую очередь конопля, из которой ее сплели. А кто растил коноплю? Крестьянин! Потом коноплю надо было переработать и сплести из ее волокон канат. И опять же этим занимался человек, рабочий. Теперь же вместо того, чтобы отблагодарить этих людей, проливавших свой пот, стиравших руки над такой полезной вещью, они объявляют ее сакральным путем ко мне и тем самым совершенно обесценивают чужой труд или в лучшем случае похвалят ее прочность, не забывая, однако же, при этом обязательно упомянуть, что она хороша именно для такой благой цели, как подняться сюда. Обидно, веришь, нет?
- Отчего же, я тоже так считаю: чужой труд надо уважать. Но положим, такой человек к тебе все же попал. Что бы ты с ним сделал?
- Ха-ха, ну, за свою целеустремленность он, как-никак, должен быть вознагражден. Я бы исполнил его желание, как джин, ха-ха. Но только если оно не касается довершения «Побега с креста». Впрочем, ведь я тебе уже сказал, что забраться сюда невозможно.
- И тем не менее. Чисто гипотетически, что в твоих силах?
- Ну... если чисто гипотетически, то я бы, пожалуй, мог... ну, не знаю, раскачать его на этих воздушных качелях и подбросить его еще выше. Наверное, это я смог бы сделать.
- Но выше уже купол!
- Слушай, ты просил чисто гипотетически, я и ответил. Чего ты придираешься?
- Ладно-ладно, не обижайся. А мог бы ты, допустим, помочь пробить купол?
- Пробить? Разве что тем человеком, которого буду запускать.
- А пробурить дыру?
- Как ты себе это представляешь? Крест-то тяжелый, между прочим.
Чехов задумался.
- Хорошо, давай так. Раз уж я оказался тем единственным человеком, который может воспользоваться твоей добротой, помоги мне выбраться отсюда: подкинь меня до Луны.
- Ого! Вот это желание. Ты уверен? Разве ты не собирался сперва сделать отверстие на самом верху?
- Нет, я придумал кое-что другое. Тебе нужно будет лишь хорошенько раскачаться и прицелиться - нужно попасть вон в ту дыру около полки, мне кажется, я почти достиг внешней стороны. Потребуется вся твоя ловкость. Осилишь?
- За этим дело не станет, веришь, нет.
- Договорились. Тогда слушай мой план.
Мужчина кивнул и приготовился внимать. Ему было дико интересно, что выдумал Чехов.

12

Смысл плана состоял в том, что Чехов сочинит небольшой литературный экспромт в виде пьесы со своим участием, в которой ему будет отведена роль чрезвычайно острого в физиологическом отношении человека. Чехов опирался на сделанное им во время работы в театре любопытное наблюдение, имеющее все шансы стать театральным законом, суть которого заключалось в следующем: в течение короткое времени после окончания спектакля публика все еще продолжает видеть в актере персонажа и сохраняет свое к нему отношение; при этом чем достоверней была отыграна роль, тем дольше длится этот эффект. Чехов никогда не обманывался насчет собственных актерских способностей: он был откровенно слабый актер, но он не сомневался, - и имел на это все основания - что он талантливый драматург, в чьих силах создать такого героя, что зритель поверит в его всамделишность, как бы бездарно его ни воплотили на сцене. Он сочинит себе такую роль, что поверит не только человек, но и сама жизнь. Вымысел выместит реальность! Нет, не просто выместит, а прикинувшись ею, так что между ними не останется никакого различия, захватит ее, изрежет, прорежет ее, как сатира, отныне оставленная позади, уступившая место только что придуманной им новой концептуальной форме литературного произведения. Приобретя через пьесу заданные ролью качества, Чехов, запущенный из человеческой катапульты, вспорет отделяющий его от свободы купол и благодаря блестящим аэродинамическим свойствам бритвы, которую он намеревался имитировать, вернется на Луну.
Каких персонажей он выдумает, помимо него самого, - этого Чехов еще не знал. Он будет сочинять прямо на ходу. Он знал только, что пьеса должна быть в высшей степени хитрой и абсолютно реалистичной, а также - в духе времени, чтобы не возникало подозрений в обмане. Еще один важный элемент удачной драмы - эмоции. Герои должны вызывать сочувствие, понимание, ибо ни одна бритва, какою бы острой она ни была, никогда не пройдет сквозь камень; не сливаясь, однако, со зрителем, ибо тогда они утратят свою особенность (зефиром резать зефир невозможно), герои не должны вызывать и отторжения, ибо оно рождает подозрительность. Зрителя необходимо погрузить в состояние неопределенности, тревоги ожидания, suspense, лучше всего вызывающееся сценами, где персонажу угрожает опасность. Упруго натянутый, как мембрана у барабана, нерв зрителя (читай - реальности) идеально поддастся острому лезвию бритвы. Все эти мысли, изложение которых требует длительного времени, мгновенно пронеслись в голове Чехова, опытного драматурга. Он решил построить свое произведение из двух реплик и камео.
Осталось лишь условиться о том, как провести запуск. Чехов предложил задействовать канаты одной из трапеций как рогатку, оттянуть перекладину которой  поможет тяжеловесный крест, но мужчина возразил, что канаты совершенно не эластичные и растянуть их не выйдет. Он предложил соорудить более знакомое ему метательное оружие - пращу. Целиться из нее хотя и сложно, но зато скорость, энергия снаряда - выше всяких похвал. К тому же она настолько просто устроена, что совершенно исключается риск поломки или осечки: он сам будет пращой. «Тебе следует только припасть к моим ногам, к основанию креста, и держаться за них крепко, чтобы центробежная сила не выкинула тебя раньше времени».
Приняв в расчет, что к концу пьесы он совершенно отождествится по остроте с бритвой и что обман, скорее всего, продлится не так уж долго, может быть, лишь несколько мгновений, учитывая, что обманывать приходится не людей, а действительность, громадный вычислительный механизм, Чехов согласился: действительно, разумнее, чтобы к тому моменту, как он будет готов, гимнаст уже набрал обороты и оставалось только скомандовать ему «Готовьсь! Suffer! Bitch!» На том и порешили.
- Держись крепче, сейчас потихоньку будешь сползать вниз.
Мужчина завел оба свои деревянных плеча за канаты, на которых крепилась к куполу трапеция, напряг мышцы живота и снял конец креста со второй перекладины. Сила его мышц была настолько велика, что он мог удерживать тело в горизонтальном положении. Чехов обхватил мужчину, как какой-нибудь забравшийся на широкий ствол зверек, и крест стал медленно опускаться. Прижавшийся Чехов стал так же медленно соскальзывать вниз, невольно представив себя любовником, покрывающим нисходящими поцелуями тело возлюбленной. Он достиг ступней и схватился за них так крепко, что лицо гимнаста скорчилось от боли, а из разбереженных стигмат каплями показалась кровь. Чехов тоже испугался, но что делать - не знал.
- Поцелуем прильни, поцелуем! - велел мужчина. Чехов поднял голову, и ему на секунду показалось, что у его нового друга и мужа, изображенного на куполе, одно и то же лицо. Бодрый голос вернул его из тумана догадок. - Так и мне не больно будет, и твои руки не устанут: вакуум поцелуя держит что надо!
Чехов облизнул губы и сделал, как было сказано. Потом он осторожно отпустил одну руку, а когда ощутил прочность положения, и вторую, и прижал их вдоль тела. Вдруг замычал и снова ухватился руками.
- Я забыл. Отпускай меня, как прокричу в твою ногу: «Гоу!». И целься в центр! В самый центр!
- Хорошо!
- Начнем, благословясь - выдохнул с решимостью Чехов, и уже в последний раз чмокнул ступню.
Мерное покачивание как будто снова перенесло его в детство, в парк, к качелям, подвешенным за мощную ветвь березы. Они взлетали все выше и выше, пока наконец не сделали первый оборот вокруг своей оси. Скорость вращения постепенно нарастала, и когда они достигли оборотов лучшей циркулярной пилы немецкого производства того времени, пол и потолок, доселе мелькавшие у Чехова в глазах, окончательно размылись, слившись в одно пятно. То же происходило и с его мыслями, когда он, быстренько очертив персонажей, перешел к наполнению междефисных пространств, коими в профессиональной среде называются реплики. Все смешалось.

***
ПЬЕСА «ЛЕЗВИЕ»

Лица, участвующие в пьесе (ст. 34 ГПК):
Федор Михайлович Долбоящер - студент двадцати двух лет, снимает чердак в доме вдовы Недвижной, беден, зарабатывает тем, что дает уроки математики и французского Лизе - дочери откупщика Вышибалова, в которую тайно влюблен. Будучи социалистом, ненавидит ее отца. Сестра его проживает в деревне, прислуживает скотницей у местного сумасбродного помещика. От голода немного не в себе.
Варвара Петровна Скучинская - дочь бывшего предводителя дворянства N-ской губернии, уволенного в почетную отставку, в связи с родством с известным декабристом, красивая дама лет пятидесяти, вхожа в средний свет Петербурга, несколько полновата, но миловидна лицом (время щадит ее), замужем за чиновником классом не ниже коллежского ассесора. Втайне от мужа благотворительствует студенческим политическим кружкам, поскольку считает это модным и прогрессивным, выступает с речами в их поддержку перед подругами, глупа и простодушна, считает себя отчаянной либералкой, при этом не стесняется держать полон дом слуг.
Антон Павлович Чехов - писатель, драматург, бывший доктор, гайка на 6, лезвие.
Место действия: дом Вышибалова, светский прием. Долбоящер и Скучинская стоят в глухом углу и беседуют. Скучинская сильно встревожена, Долбоящер как обычно нервен.
Скучинская и Долбоящер (одновременно): Ах, Федечка, мой муж принес хоть бы рубль простила, ведь выдернул же я ей тогда жало из ведра, неблагодарная падаль, со службы страшные новости: будто в тайной полиции знают о вашем собрании и всю душу изъела со своей квартплатой, а у самой морось из блох под желтую скрипку, и не только уже запустили в него своего шпиона, а сестре-голодухе мне не надо, что ли, помогать, скотину на заказ рожает, но и составили со свиньями, баранами, петухами спит, план ареста. Кто бы мог подумать, что этот негодяй Арбт, который пуще всех клялся, да и сам голодранец хожу, грязь и перхоть того гляди политических прав потребуют, продаст вас. Да, Арбт предатель! Срам! Какой подлец! Рубль, единый рубль. За деньги! Да ты подожди месяц, в самом деле, у меня 30 градусов катет сейчас, гипотенуза к концу месяца будет вдвое больше, нет, вы представляете? я и отдам, даже не под пытками, а за деньги. Неужто снова мне дни недели чинить? Мне уже по горло это стоит, Федечка, сопли продаю, до березовых сережек дожил, бегите отсюда, бегите, я дам вам денег, нищая сколопендра, варвар немытый, стыдно в доме-то показываться, иначе они вас тоже схватят, прямо сейчас, сию же секунду амур-тужур, мадмуазель, а сам воняю как свинья, еще бы она меня полюбила, синуса поганого, снаружи ждет экипаж, извозчик отвезет вас, нет! слабак, лицемер гипсовый, льнешь к дочери врага своего, в безопасное место. У меня есть связи, червя ножом порезать боишься, землю деля. Прошу вас, Федечка. Вы мне так он еще меня уволить грозился, паспорт оскопить, дороги, а я о дочери его мечтаю! Я ведь дворянка, ну ничего, я еще съем его в окуня, имею понятие о чести, у меня двоюродный дядя разбаттерфляем их всех декабристом был империалистов короедских. Пульс сверла, пульс бандита, пульс крапивы, мне ли не знать, чтобы Россия наконец расцвела ей, нет, не могу, необходимы, я должен открыться Лизоньке, высчитать ей свою площадь поверхности, такие люди как вы, а там будь что будет, хоть Парижем двор мети. Решено, я не имею права махнуть на вас рукой, так ей и скажу: сударыня, каждый такой человек на счету, я вас до фейерверка мозга люблю, вы - новое русское золото, которое мы должны сохранить ради будущего, без вас я утоплюсь в Мертвом море. Вы благородны как бархат, а я убог, как извозчик ждет за тем домом, тля, но он доставит вас к моему другу, наша любовь застрелит любого, кто он переправит вас, встанет у нас на пути, бежим со мной (оба) в Женеву!
Скучинская кладет свои ладони на руки Долбоящеру и радостно их пожимает. Внезапно из-под пола, ломая доски как ледоход льдины, вылетает Антон Павлович Чехов, отрезая им кисти.
Антон Павлович Чехов (кричит): Го-о-оу!

***

Человек уже был наготове и хладнокровно ждал сигнала; он уже давно приметил цель, на которую указал Чехов, и неотрывно, несмотря на головокружительное вращение, держал ее в фокусе. Чтобы запустить тело-снаряд точно в отверстие, следовало отпустить его в точке 3П/2. Он был готов сделать это в любую секунду; обороты достигли максимума.
Услышав прошедший пульсом по венам крик в ноге, человек молниеносно отдал коже ступней приказ к выделению отсоединительного пота, и едва Чехов почувствовал его солоноватый привкус, как его губы навсегда расстались с любовницей-ступней и он стрелой устремился под потолок. В ушах свистело, воздух настолько плотно прижимал его одежду, что она облегала его, как холодная резина воздушного шарика. Он мчался быстрее скорости света в Аввакуме, быстрее раззадорившегося Ионы, быстрее, чем резвая разноцветная молния врывается в пустотелые, изогнутые дугой стеклянные желоба того гигантского сооружения, что, наполнившись соками света, станет радугой.
Чехов чувствовал себя готовым разрезать все что угодно, если оно встанет на его пути к свободе, которая - он слышал обострившимся обонянием - тонкой нитеподобной струйкой свежего воздуха проникала сквозь зефир. Что есть камень, базальт, вся толщь земной поверхности перед его режущей силой? Выставьте пред ним хоть войско, хоть цепь из гор, - гениальность его пьесы рассечет самое ядерное взаимодействие между нуклонами, разобьет верность их пар, оставив незаживающие раны, так что они уже никогда не смогут сойтись вновь и полюбить друг друга глюоновой любовью.
С этими пафосными мыслями, всколыхнув волосы на фреске, Чехов влетел внутрь проделанного отверстия - об этом сказала мелькнувшая под ним рыхлая белая стенка с желто-коричневыми густыми разводами солидола и приторно-сладкий запах зефира.
- Го-о-о-у! - воинственно закричал Чехов, приготовившись пропороть купол.
И вдруг стало узко, темно, холодно и металлически; по черепу словно ударили наковальней. Контуженный, Чехов не сразу понял, что застрял. Лишь когда контроль над телом вновь вернулся к нему, проложив пути сквозь поднявшийся в голове гул, он обнаружил, что не может пошевелить ни головой, ни руками (они были прижаты к телу и совершенно бесполезны) - только ноги сгибались свободно, потому что, по-видимому, висели в воздухе снаружи. Он застрял настолько туго, что вокруг не было ни капли свободного пространства. В разных местах на тело что-то давило. Это был кошмарный сон наяву.
Используя ноги, Чехов стал раскачиваться и извиваться из стороны в сторону, как маятник, надеясь выбраться таким образом назад, но пространство, казалось, двигалось вместе с ним. Иногда он слышал какие-то щелчки, которые принимал за добрый знак, потому что в этот момент давление ослабевало, но стоило ему дернуться обратно, как все возвращалось на свои места. Тогда он каким-то чудом нащупал ту самую полку, на которой лежал, и уперся в нее носками ботинок. Дело пошло! Потихоньку, чтобы не сорвать доску с крепления, он вытаскивал свое тело из ловушки. Чехов чувствовал благость расширения.
Когда голова Чехова окончательно высвободилась из тисков неизвестного предмета, и он отполз немного назад, чтобы занять прочное положение на полке и лучше разглядеть препятствие (в упор было не видно), его взору предстала картина одновременно дивная и разочаровывающая: отверстие, о котором он думал, что сделал его неглубоким, в действительности было почти сквозным - толщина стены в этом месте была буквально на дюйм больше длины руки Чехова; когда он закончил копать, ему следовало только подождать, чтобы этот дюймовый слой обвалился сам по себе.
Снаружи стояла ночь: сияли звезды и серебрился лунный диск, по которому - Чехов готов был поклясться - ползал миниатюрный, меньше бактерии, человек - горемычный старик Иона. Сердце Чехова сжалось - за всеми своими злоключениями он совершенно забыл о верном извозчике. Он протянул к нему руку - искренне, не театрально, но ей преградили путь позолоченные железные ворота, вмонтированные в стену. Их искусно выкованные прутья подобно тюремной клетке отгораживали Чехова от свободы. Но даже не в них было дело. На створках ворот, казалось, колеблемых ветром и столь ненадежных, прямо посередине, висел черный замок размером с кулак; в его-то скважину и угодил Чехов.
Осознав, что он упустил единственный шанс открыть эти ворота, он пришел в отчаяние. Ему удалось почти все, что он задумал: он взаправду написал отличную пьесу и превратился в лезвие (гипотеза подтвердилась эмпирическим путем и отныне стала настоящим законом), но только проникнуть в тот мир тем способом, который избрал он, было невозможно. Возьми акробат чуть левее или правее - и он проскользнул бы между искусно выкованных прутьев, но ведь он сам велел ему целиться в центр.
Как он сразу не сообразил, что попал в замок? Эти щелчки, давящие цилиндры - все говорило о замке. Он мог его открыть, мог, но ему не хватило терпения. Теперь он уже никогда не влезет в него. Чехов закричал. Злобно вцепившись в прутья рядом с замком, он стал трясти их, но ворота, хлипкие, болтающиеся, дребезжащие, не поддавались.
Наконец он отступился и возвратился на полку, которая почему-то стала более расхлябанной. Чехов улегся на бок и свесил голову вниз - гимнаст отдыхал на трапециях, как в прошлый раз. Чехов собрался помахать ему рукой, чтобы привлечь внимание, но доска едва не перекувырнулась, и он прижался к стене. Чехов крикнул: «Эй!», затем, видя, что его голос не дошел до уха мужчины, крикнул еще несколько раз.
Наконец мужчина поднял голову. Выражение его лица не имело ничего общего с тем, каким оно было, когда он приглашал Чехова спуститься. Теперь в нем читалось безграничное бесстрастие, безразличие, усталость и даже презрение. От задора и веселья не осталось и следа.
- Немного не получилось, - бодро, не подавая вида, что уничтожен, крикнул Чехов.
Мужчина ответил ему апатичным взглядом.
- Там ворота, а на них замок, - продолжал Чехов. - Я его почти открыл, чуть-чуть надо было еще повернуться. Ну, да ладно. Ворота слабые, прутья довольно разреженные, мы можем еще раз попробовать: или камнем, или лезвием. Я думаю, в этот раз все получится, только надо не посередине целиться, слышишь? Не посередине, говорю, а в сторону. Слышишь?
- А? - вяло крикнул мужчина.
Чехов гневно выдохнул, но поскольку его друг был не в духе, вновь натянул маску беззаботности.
- Давай я к тебе спущусь, объясню все еще раз. Подтолкни веревку, а то мне не достать.
Чехов машинально показал рукой на висевшую вдалеке веревку, и вдруг доска под ним перевернулась, и он полетел вниз. Его спас только пиджак, в последний момент зацепившийся за гвоздь. Чехов схватился за доску руками, но подняться ему уже не хватало сил. Он держался на волоске от бездны, скрюченными пальцами впившись в доску. Уже в третий раз судьба ставит его в неловкое положение перед эволюцией.
- Помоги-и! - заверещал Чехов, оглядываясь вниз через плечо.
- Чего орешь? - недовольно отозвался мужчина.
- А-ай, падаю! Подай веревку, спаси!
- Нет, больше нельзя, - хладнокровно отрезал мужчина.
Время для Чехова как будто замерло, и он на миг забыл о грозящей ему опасности.
- То есть как это нельзя? Тебе сложно, что ли? Дай мне еще раз попытаться.
- Нет, так не делается.
- Почему? А-а-ай! Тебе сложно, что ли? Я ведь сейчас разобьюсь!
- Мне-то не сложно, а вот тебе уже будет гораздо сложней, так что совсем бессмысленно, веришь нет.
- Не верю!
Чехов не видел, но мужчина закатил глаза.
- Ну, смотри, - принялся монотонно объяснять он. - Ты ведь знал, что тебе нужно обязательно пробить купол? Знал. Понимал, что нужно для этого постараться? Понимал. И что ты для этого сделал?
- Я сочинил пьесу. Это все, что было в моих силах! - крикнул в отчаянии Чехов.
- Вот видишь: лучшее, что ты мог сделать, ты сделал, а толку от этого не было. Знаешь почему?
- А-а-ай! Почему?
- Потому что ты невнимателен. Ведь я сказал, что мой фокус еще не окончен. Поэтому и замок висит. Как ты собрался попасть за ворота, если я еще тут, на кресте?
- Нет, пожалуйста, дай мне еще шанс. Я исправлюсь. Теперь обязательно получится. Я должен попробовать еще раз. Помоги-и! - горланил Чехов.
Мужчина лишь покачал головой.
- Это ни к чему, ты уже изменился. Если бы ты видел, как у тебя заострились черты лица...
- А-а-ай! - Доска выскальзывала у Чехова из-под пальцев. - Пожалуйста, прошу тебя. Хочешь, я перепишу на тебя имение, как прилечу на Луну?
- Повторяю в последний раз: тебе никогда не подняться выше купола, веришь, нет.
Мужчина отвернулся и больше уже не произнес ни слова, сколько бы Чехов ни молил его.
Держаться больше не было сил, Чехов уже совсем перестал чувствовать свои руки. Потеряв всякую надежду, он разжал пальцы и камнем устремился вниз.

13

Чехов смирился, и на сей раз смирение его было неподдельным. В этот момент судьба, как он понимал ее до сих пор - красно-розовая линия, которую он вправе сам вести на протяжении всей своей жизни и которой он вправе держаться, защищать и отбивать ее, - перестала для него существовать. Ничто не зависело от него. Разум его более не франтил высокопарными мыслями, как при похищении козерогом, и не жонглировал искусственными рассуждениями, оправдывающими его неудачи мистической необходимостью подчиниться заведенному в мире порядку вещей, не поддающемуся пониманию человека, который тот должен безропотно принять. Нет никакого общего порядка, но каждому человеку отведена его особая доля: для Чехова это означало, что куда бы он ни бежал  - его всюду ждет неудача. Кончилась в его жизни пора ранних древнегреческих мифов со счастливым и неожиданным концом, отныне его жизнь, как жизнь поздних героев греческого эпоса, проходит под эгидой рока с той лишь разницей, что если в древние времена волю богов открывали прорицатели или  другие боги, то Чехов познал трагедию своей жизни самостоятельно. Теперь ему все равно: смерть, женитьба или врачебное ристалище - бездна апатии поглотит любое из этих несчастий.
Чехов перевернулся в воздухе лицом вниз. Он все еще падал, но развязка должна была наступить уже скоро. Фигуры людей всё укрупнялись, и можно было разглядеть, с каким испугом они ковыляют на изувеченных конечностях прочь от того места, куда он должен был обрушиться, как пылающий метеорит. К удивлению Чехова, никто не собирался его ловить, и ему даже стало немного обидно: подставленные руки значительно смягчили бы его падение. Впрочем, народу в церкви было настолько много, а толпа - настолько плотно утрамбована, что беспокоиться о счастливом приземлении не приходилось - практически весь пол был устлан пухлыми человеческими тюфяками. Чехов обнаружил в толкотне земского голову, мстительно ощерился и, раскинув руки, накренился вбок, намереваясь размазать старого мошенника.
Но не тут-то было. В последний момент, словно ведомый шестым чувством, голова сделал шаг в сторону, и Чехов рухнул  на головы стоявших рядом с ним простолюдинов, подняв тучу непонятной пыли.
Дородные тела крестьянских баб смягчили падение; потенциальная энергия с комфортом превратилась в приятный хруст. Чехов слышал, как придавленные женщины стонут и охают под ним, как они пытаются пошевелиться, но он не испытывал к ним ни малейшего сочувствия, рассудив, что коль скоро ему же их отныне и впредь лечить, то - одним переломом больше, одним меньше - не играет никакой роли, а умереть не умрут, и он устало распластался на груде человеческих тел в ожидании, когда его насильно поднимут и продолжат прерванную гражданскую экзекуцию.
Подошел голова.
- А-а, папаша, - презрительно протянул Чехов, с досадой от сорвавшегося покушения.
Тот окинул Чехова злобным взглядом, потом грубо схватил его за руку, порвав при этом пиджак, и резко поднял вверх. Чехов, словно пристыженный, тихо склонил голову и уже хотел было покорно вымолвить: «Давайте, ведите», как вдруг голова с размахом пнул его под зад и отшвырнул прочь.
- Полегче, папаша, а то жениха зашибете, - сказал Чехов, потирая ушибленное место. - На кого тогда дочурку повесите?
- А ну, пошел к черту отсюда, немчура вшивая! - взревел голова, брызгая слюной. - На дочку мою позарился, проклятый жид? Ух, я бы тебя! - Голова замахнулся локтем на опешившего Чехова. - Убирайся, пока я не велел тебя арестовать, как шпиона! У, подонок, австрийская жидо-каналья!
Чехов не стал разуверять голову, что тот обознался. Надежда, с которой он, казалось, простился навсегда, словно родник, стала наполнять его сердце. Никем не узнанный, не разгаданный, он растворился толпе, мирно вытекавшей из церкви. Никто не обращал на него внимания, а когда он встречался с кем-нибудь взглядом, то его словно чурались, как сумасшедшего или иностранца. В конце концов он настолько осмелел, что обогнал толпу и, встав ей наперерез, будто камень в ручье, принялся выдергивать из нее людей, намеренно жалобным голосом взывая: «А как же моя свадьба? Зачем вы уходите? Прошу вас, вернитесь!» И только один старичок посмел кротко ответить на его выходку:
- Стыдитесь, молодой человек. Чужое подданство еще не дает вам права надсмехаться над простыми людьми. Вы позорите свою империю.
Но Чехов пропустил это замечание между ушей - он вдруг заметил в потоке знакомое лицо. Моё.
Пыль, которую поднял Чехов при оригинальном приземлении, на самом деле была моим пеплом, который застрял в прическах женщин, гулявших в тот знаменательный день на площади Точки и оказавшихся поблизости от кабриолета Чехова, когда он исполнял Words Darker Than Their Wings. Крупные облака моего праха, выброшенные из волынки, не были просто развеяны ветром, но нашли временное пристанище в волосах многих людей. Падение Чехова было счастьем для меня; повсюду в этот день топились бани, а это значило, что, смытые на пол, ушедшие под землю вместе с мыльной водой, сгоревшие частички моего тела могли уже никогда не воссоединиться. Мне крупно повезло.
И все же выбитых, словно пыль из ковра, останков не хватило бы для полноценного меня, поэтому, едва я обрел скромное физическое воплощение, я первым делом принялся раздавать подзатыльники каждому встречному. Я был похож на пчелку, которая собирает с цветков пыльцу. Я был очень удачливой пчелкой: почти каждая цветок-голова сохранила для меня желанное лакомство. Особенно большой вклад в мое телостроительство внесла дама с пышной прической, из которой я выбил мое  плодородное воображение. Как только оно заняло свое место в ангаре, я окончательно вернул себе право требовать от мира объяснений, в первую очередь - отчего так сплющен утиный клюв. Мир, конечно, не спешил отвечать. Да и стоило ли ждать хорошего ответа от недвадцатого девятнадцатого века?
Кстати, я слышал, что где-то здесь обретается мой друг Алексей Ладыгин; надо бы его навестить, тем более что он единственный может отправить меня назад в будущее посредством своей замечательной геометрии. Как же хочется тебя увидеть, мой друг, ведь я снова есть! Никогда я еще не испытывал такого серповидного полицейского счастья, такой расточавшей парфюм эйфории от одной только мысли: «Я в форме». Бриллиантовая вода радости, затопив камеру сердца, захлестнула меня, устремляясь свежим потоком по гранатовым лабиринтам артерий, сплетенных из носов комаров, и зеленым, гулким трубопроводам вен. Сохраняя экстатическое состояние духа, я отправился искать Алексея.
Но едва я скрылся за ближайшим поворотом, как мне послышалось, что меня кто-то окликнул. Я обернулся. Ко мне подбегал молодой мужчина. Он выглядел болезненным. Он оперся о стену, чтобы перевести дух.
- Привет, Макс, - вымолвил он наконец, отдышавшись.
- Прошу прощения?
- Привет! Не узнал, что ли? - Тонкие губы изобразили улыбку.
- Вы, наверное, обознались.
- Ну, как - обознался. Разве не вы хотели примерить мои сапоги?
- Ваши? Н-нет, не припомню... Ах, вы о тех чеховских сапогах!
- Да, о моих сапогах.
- Как странно, что вы об этом знаете. Впрочем, вы правы, я, наверное, до сих пор не прочь их примерить.
- Можете их взять себе, - радостно воскликнул мужчина, сгибаясь, чтобы снять сапоги.
- Постойте-постойте. Это ваши сапоги или сапоги Антона Чехова?
Балансируя на одной ноге, держа в руке стянутый сапог, мужчина вдруг застыл и посмотрел на меня таким взглядом, как будто я спросил какую-то несусветную глупость или он забыл сделать что-то архиважное
- Мои, - произнес он так, как будто одновременно спрашивал.
- Тогда оставьте их себе, мне нужны именно чеховские.
- Так вы будете брать мои сапоги или нет? - спросил он, настойчиво протягивая сапог.
- Не буду.
- Почему?
Я начал злиться.
- Я ведь вам уже сказал, что мне не нужны ваши сапоги. Мне нужны сапоги Антона Павловича Чехова.
- А я, по-вашему, кто?
- Вы... вы…Франц Кафка! - не стерпел я
- Кто-о?
- Франц Кафка!
- Да в своем ли вы уме?
- Прекратите морочить мне голову! Я все видел! Чехов никогда бы не унизился перед тем церковным артистом. У него хватило бы достоинства, получив от ваших ворот...
- Замка!
- …поворот… Да, замок или ворота - какая разница? Чехов никогда бы не стал упрашивать, клянчить, когда ему отказали. Он имел достаточно гордости! И оттого его сапоги, которыми он, может быть, пинал по яйцам самого архангела Михаила, так мне любы. Как только у вас хватило наглости выдавать себя за него? Вы мне омерзительны!
- Но я и есть Чехов, вы должны мне поверить! Антоша Чехонте, Санкт-Петербург, Питер, А.Ч., Гайка на 6/9 - это всё я! Я! - Взгляд его судорожно метался из стороны в сторону, выдавая полную растерянность. - Знаете что? Знаете что?.. Если вы не признаете меня, вы не получите моих сапог!
- Оставьте их при себе, Франц Кафка, - холодно сказал я. - Ваш обман не удался. Вы уже трижды выдали себя: впервые - когда по привычке назвали меня Максом Бродом, потом - когда не удержались поправить меня насчет замка, хотя я имел в виду ворота из предпоследней главы Процесса, и в третий раз - прямо сейчас, когда я осаждаю вас с интонацией бюрократа, а вы съеживаетесь от страха.
- Это невыносимо! Невыносимо! В конце концов, если я вас не убедил, то вы могли хотя бы из вежливости согласиться со мной, приняв меня за сумасшедшего. Мне жизненно необходимо признание!
- Этого у вас и так будет предостаточно, уверяю вас. Впрочем, я прямо сейчас могу согласиться с вами в том, что вы сумасшедший.
- Спасибо, - удрученно ответил Кафка, понурившись.
- На здоровье. А теперь, чтобы мне и самому не сойти с ума, прощайте. - С этими словами я развернулся и зашагал прочь.
- И все же я Чехов! Антон Павловиц Чехов! - донеслось мне вслед.
«Пф-ф-ха-ха! Павловиц ведь! Павловиц! Ну и пройдоха!» - смеялся я, покачивая головой.