МОИ ЛЮБИМЫЕ ЭСЕРЫ С КОФЕ
Петренко нервно крутил усы напротив кафе. На наши вопросы, почему он не идёт к жене, отмахивался руками:
- Да это всё химия ваша, братцы. Не могу я вернуться домой с запахом революции на шинели.
- Вы ещё не сказали ей о своей деятельности? - спросил его Лёша, молодой эсер, который только недавно приехал в Париж обучаться изготовлению динамита.
- Меньше знает, лучше спит. Вы же знаете, что её отец помещик, меня это и так не красит в ваших глазах. Не смею я ставить под удар организацию.
Мы одобрительно закивали головами. Петренко крепко обнял нас и ушёл. Казалось, что в его объятиях крылся страх, но я списал это на излишнее волнение от предстоящего убийства У.  После этого Я и Лёша решили зайти в кафе через дорогу. Заказав кофе с круассанами, мы выбрали самое отдаленное от людей место, в самом темном углу, до куда гул людей почти не доносился.
- Штраус, - обратился он ко мне, - скажите, вы не боитесь умереть?
- За наше дело умереть не страшно. Наоборот, в этот момент эсера должна переполнять гордость.
- Само собой, но, не сочтите это за сомнения и неуверенность, а что если всё, что мы делаем напрасно? Что после нашей смерти наши имена навсегда исчезнут из истории, а деяния запомнятся ничем иным, как детскими шалостями?
- Детская ли это шалость - убить человека? Отнюдь, тут и проявляется мужчина: в решительности и хладнокровии. Я могу только гадать, почему вы задумались об этом.
- Но вы представьте, если в будущем, нас будут называть всё так же, террористами, а не героями?
- Тогда мы проиграли, но, послушайте меня, - я поднял голос, - мы не проиграем, слышите?
- Вы говорите как верующий, которого пытаются переубедить на счёт существования Бога.
Мы умолкли, когда сбоку от нас сел мужчина с косыми глазами, закурил трубку и стал что-то писать, иногда поворачиваясь в нашу сторону.
- Пойдёмте, - предложил я Лёше, - тут стало слишком много глаз.
На улице мы не говорили, просто молча шли обратно в лабораторию. Мне хотелось упрекнуть его в юношеской наивности, или слишком пессимистическом отношении к делу, но в какой-то степени, я мог понять, откуда идут эти мысли. Занимаясь общепартийной работой, наблюдая за нашими редкими удачами, естественно, сложится впечатление о том, что мы просто пыль на планете. Надеюсь, он взбодрится. В нашем деле нужен оптимизм, перетекающий в слепое верование.
День прошел без эксцессов. Нами любимая Д. показала, в каких пропорциях смешивать ртуть с (зачеркнуто)… Вы, скорее всего, видели конспиративную квартиру на сами-знаете-где, поэтому не буду портить бумагу бессмысленным описанием того, как падал свет на стекло, в котором изготавливался динамит. В скором времени лаборатория переедет на Юг. Мы хотим снять там виллу специального для этого. Думаю, запах химикатов уже привлёк к нам излишнее внимание жандармов.
 Открыв занавески, я увидел повозку Мустафара и Леонтьева. Лёша убирал колбы и трубочки со стола, пока Д. вытирала стол. Я подошёл к двери с заряженным пистолетом. Из коридора был хорошо слышен стук шагов. В дверь постучались двенадцать раз, после чего низкий голос произнёс:
- Часы шумят, а время не останавливается.
Сомнений не было – это действительно был Леонтьев. Мы крепко обнялись, и я стал заваливать его вопросами об убийстве Великого Князя П. и губернатора города Н. На мои вопросы он отвечал открыто и в максимальных подробностях, от чего мне становилось жутко. Мустафар стоял у меня над плечом, рядом с Алёшей, который не пропускал ни одного слова из нашего разговора.
- Гриша (Леонтьев), мы торопимся, ты помнишь? – сказала Мустафар, коснувшись моего плеча. Тогда Гриша замолчал и попросил меня пройти с ними. Я попросил Лёшу помочь Д. убраться.
Мы приехали в парк на окраине Парижа. В нём мы могли спокойно говорить, не боясь лишних ушей. Мустафар отошёл в сторону дороги и встал около дерева. После этого Леонтьев заговорил. Он рассказал мне, что случилось: появились слухи о том, что один из наших товарищей – провокатор, уже давно работает на российскую охранку. О нём было известно довольно давно, но этот вопрос встал остро только сейчас, из-за того, что последние несколько месяцев идут обыски в конспиративных квартирах, множество партийных работников и членов организации были задержаны, судимы и отправлены либо на каторжные работы, либо на эшафот. Внешность неизвестна. Единственное, что удалось узнать о провокаторе это то, что он давний член организации и чувствует себя как монарх во дворце.
В этот момент моя рука потянулась к револьверу, но Леонтьев схватил меня за плечо и сказал, что я вне подозрений, иначе бы меня здесь не было. На мой вопрос, в курсе ли Азеф, они решили прямо не отвечать. Конечно, Мустафар не имел выхода на Азефа, а Леонтьев не знал, что делать. Значит, о провокаторе знали только мы втроем плюс человек из ЦК.
- Штраус, мы считаем, что это Петренко. Сегодня он будет убит.
Это задело меня до глубины души. Я схватил Леонтьева за шею. Подскочил Мустафар с пистолетом, но Леонтьев, покрасневший от удушья, запретил ему стрелять.
- Не можете же вы так с ним, без доказательств, – я отпустил Леонтьева из рук, и он тяжело задышал. - Мы с ним вместе бомбы кидали, а вы смеете обвинять его в предательстве? Мустафар, он же сам тебя к нам привёл, помог тебе с деньгами в первые дни. А ты, Леонтьев, сукин ты сын, вы с ним в одном университете учились, на одних стычках были.
- Мне тоже невыносимо тяжело, и я не смогу этого сделать. От одной только мысли пальцы коченеют и вопят от боли, словно откусанные чудовищами. Поэтому мы и позвали вас. Только не падайте, прошу вас. Поймите, нельзя больше ждать. Наш долг взять эту ответственность. Ради народа России и революции!
В парке стали появляться люди и решено было перейти в другое место. Выходя из парка, Мустафар засунул мне в карман револьвер.
- Вы знаете, - заговорил он, но, большинство слов напоминало кавказскую кашу, - где живет предатель?
- Ещё не ясно, так ли это.
- Но ясно то, что сегодня он умрёт. Завтра он планирует уехать в Женеву, оттуда – неизвестно куда. Так приказано ЦК – брать сейчас.
- ЦК не имеет права вмешиваться в работу Боевой организации и вам это известно.
Мустафар фыркнул и остановил повозку. Леонтьев поцеловал меня и пообещал, что матери погибших будут мне благодарны, а «Россия вздохнёт полной грудью, когда вся кровь выйдет из легких, и оковы самодержавия треснут».
- Один из вас должен умереть, - прорычал Мустафар.
Мои мольбы о том, чтобы мне позволили подумать, были проигнорированы. В тот момент, я чувствовал себя оскорблённым, и только моё глубокое уважение к Леонтьеву остановило меня от того, чтобы не врезать этому подлецу. Поставили бы его в это положение – посмотрел бы я, как он завыл. Хотя, блеск в его глазах говорил о том, что он сам бы прикончил его – хладнокровно, без лишних слов и помутнений.
- Штраус, пойми наше положение. Мы обречённые. Либо ты, либо Петренко, и я ни один шов наложил, пытаясь сдержать это, - Леонтьев махнул головой на кавказца, - чудище на цепи.
- А почему провокатором не может быть Азеф?! - выкрикнул я им в след, но даже будь они рядом, сомневаюсь, что Леонтьев захотел бы в это поверить.
Всю дорогу к дому Петренко, я водил пальцами по железной раме револьвера, изредка останавливаясь на рукоятке. Это было прямым нарушением техники безопасности, но меня это не волновало. Смерть беспочвенная в чёрной шинели идёт по улицам Парижа.
Пугает меня Азеф своей двуличностью. Его лицо вызывает отвращение и неприятие. Толстые люди - это не смешные добряки, как может показаться. Это лживые твари, наполненные самобичеванием, и они пойдут на всё, чтобы доказать свою важность и быть принятыми. Чувствуется эгоизм, себялюбие и угодие в разрез окружению.
Нынешнее положение организации удручало меня. Ближайшие товарищи начали сторониться друг друга, полиция закрыла Петербургскую ячейку. Сейчас мне кажется, что моё необъяснимое влечение к Петренко объяснялось тем, что он напоминал мне Простакова и Клинского, оба, как вы должны знать, были повешены за покушение на губернатора К... Но сердце организации не зажило, а доверие комитета было на исходе. Никто ещё не смог прийти в себя после провокаторской деятельности Тарасова. Наверное, именно поэтому ЦК закрывает глаза на рвение фанатиков переступить расследование.
Я встал под окнами его дома, пытаясь вспомнить, в какой квартире он поселился. Его окно выдавали закрытые шторы из зелёной ткани. Около дома меня выцепил Мустафар. Не смотря мне в глаза, он протянул сегодняшнюю газету.
- Я не верил, что вы придёте, – холодно заговорил он.
- Вы не доверяете мне?
- Сейчас да, но я надеюсь, вы меня переубедите.
- Не ради вашего доверия я это делаю. Идите своей дорогой.
- Я буду здесь, пока не услышу выстрела.
Уговоры на него не действовали – Мустафар стоял на своём. Тогда я смирился, прикрыл лицо газетой и направился вершить несносное правосудие.
Я поднялся на третий этаж. Словно мне опять семь лет, руки затряслись, и передо мной из пола вылез образ моего отца: сильного мужчины с огромной бородой и красным от злости лицом. Он замахнулся на меня рукой, и она пролетела через лицо. От шока я упал на пол. Шляпа слетела вниз по лестнице. Живот давил на глаза. Траур, но от чего же он возник передо мной? Наверное, мне не суждено узнать об этом. Отца я своего любил, и ничего плохо не могу сказать о нём, кроме того, что сын пошёл ему наперекор, пытаясь сделать этот мир лучше. Но, правильно ли это? Имею ли я право убить моего чуть ли не брата, без доказательств его предательства? Читал я письма наших падших товарищей, участвовавших в операциях. Каждый день их терзает совесть, превращая остаток жизни в бесконечный грех, подобный теням на третьем кругу ада.
Из-за двери доносились шаги. Крупные мужские ноги стучали в унисон с миниатюрными женскими лодочками. Вся моя решительность, если она и была, моментально исчезла. Убить человека на глазах его жены – что могло быть хуже? Травма на всю оставшуюся жизнь, вспоротая грудь, с заложенной внутри ненавистью и печалью. Неужели это и есть будущее, которое строит партия социалистов-революционеров?! Я не хотел этого делать, но…
Случилось чудо. За соседней дверью раздался хлопок. В квартире Петренко сразу всё затихло, и, испугавшись возможной встречи, я выбежал на улицу. Мустафар кивнул головой и скрылся в противоположном направлении. Впоследствии я узнал, что в квартире по соседству совершил самоубийство прогоревший капиталист. О его смерти никто не узнал бы за шумом автомобилей и станков, которые он проиграл в карты.
Быстрым шагом я стал прятаться среди улицы, боясь, что привлеку внимание людей. Моё белое лицо чернело в лучах солнца, отражение разбивало зеркала. Простите меня, друзья, за излишнюю поэтичность, но разве не может человек, чувствующий конец, говорить как живой? Сразу же после того, как я осознал, что выстрелил не я и не в Петренко, встал вопрос: что делать? Если бы я сообщил о своей неудаче, на следующий день его бы пристрелили до того, как он смог бы добраться до вокзала, а то и вовсе в собственной кровати. Было понятно – пока предатель жив, мои дни в партии сочтены, после этого, ни о каком доверии не может быть и речи.
Тогда я и пришёл к этому решению, о событиях, о которых без умолку трещали подпольные газеты и французские издания. Я не мог позволить воле случая отнять жизнь, всепоглощающий факел революции в лице Петренко. Единственное, что я мог сделать, это принять огонь на себя. Обжечься до смерти моей души, её восстания, её, простите, экстаза.
Я остановил повозку и приказал ехать на улицу…. Сломя голову, я помчался по лестнице. Сначала мне показалось, что внутри никого не было. Схватив из камина кочергу, я стал разбивать склянки для химикатов, окна, мебель и стены. Из комнаты выскочил Лёша. Пули выпали у него из рук на землю, как, собственно, и челюсть.
- Уходи прочь отсюда! – крикнул я, не дав ему произнести и слова.
- Что же вы творите… - промямлил он.
Я сломал ножки стола, от чего химикаты растеклись по полу. Лёша стоял как вкопанный, и мне было не сложно вытащить из его рук револьвер. Формы с желатином стояли на кухне, видимо, он отвечал за их размешивание. Я схватил одну и раскидал содержимое по комнате. Вспышки света ослепили меня. Барабанные перепонки не выдержали. Комнату заполнил дым. Потолок обвалился мне на голову, но я смог устоять на ногах. Пол еле держался. Начался пожар. Я чувствовал, как кровь стекала по моему лицу, от чего мне хотелось только смеяться, ведь я не планировал уходить отсюда живым. Вы даже представить себе не могли, какое торжество происходило в моём сердце. Триумф на прахе эсеровской идеи, мои ноги намокли от крови и страха.
Стоит ли говорить о том, что на улице меня задержали французские жандармы. Схватили под руки и повели к повозке. Облитый кровью, лишенный пальцев, со множеством сломанных рёбер, я не стал сопротивляться. Силы оставили меня на растерзание.
Пишу я это здоровой левой рукой. Я правша. Сейчас я слышу, как открывают дверь, чтобы выдать меня поверенным, которые заплатили залог в баснословном размере. Передадут ли эти, так называемые поверенные, меня русским филёрам, так долго ждавшим, чтобы расколоть меня уже в России, или братцам моим двуличным, эсерам, я, конечно же, не знаю. Подсказывает мне душа, что одним из них может быть сам Петренко. Вчера я даже не мог и не хотел верить в возможность подобного, но сейчас, чувствую иудейский поцелуй на своей небритой щеке. Если же это эсеры, я счастлив, что мне не придётся снова увидеть рожу Азефа. Как бешеную собаку, сорвавшуюся с поводка, меня заведут в подвал, и без суда и следствия, пристрелят. Если Лёша выжил после взрыва, думаю, он и зарядит тот самый револьвер. Знаю, что это письмо каким-то образом пройдёт через их руки. Тогда пусть они знают истинных виновников маскарада.
Прошу вас, не плачьте о моей кончине. Не смейте даже слова обронить перед иконой о том, что я поступился - это не так. Если это письмо дойдёт до моих товарищей, они должны понять, в противном случае, они мне были никто и никем. Я не жалею о том, что сделал. Я не жалею о том, что я человек. Идея уничтожает волю и возводит его до аномальных высот, но она не может растрепать нас, мы всё ещё останемся людьми, с пороками и не без пороков. То, что происходит между нами, дорогие мои, порицаемые, вы видите как предательство, попытку встать на сторону капитала. Отнюдь, до самой смерти я буду верен огню революции и запаху пороха на пальцах, но и вам, и братьям моим, стоит понять, что императорский дом будет уничтожен, и борьба перейдёт совсем на другое поле. Призываю вас готовиться к этому, как голоду или чуме, ведь это письмо - ползущая крыса, весточка из завтра. Случилась война между идеей и человеком. Мы говорим о народе, отторгая её – «идею - Я», забывая, что именно мы и есть она. Своим поступком, я возвёл нас до такого, о чём эсеры, коммунисты и кадеты, даже мечтать не могли - я сотворил из рек крови, динамита, паранойи, ненавистных международных торговых путей и потока несущих слов утопичное создание будущего - человека. Именно то, к чему мы стремимся. Я перестал быть эсером, когда принял человечность. Я - анархист сознания и пусть мой глас услышит водоканал и мокрая земля.

Люблю и целую, ваш единственный, Аркадий.