Эта комната была такой не всегда.

Когда-то её наполняли тёплые, яркие оттенки обыденной человечьей жизни. Дом, на четвёртом этаже которого находилась квартира под номером сорок семь, был построен в незапамятные времена — может, сто, а может и двести лет тому назад. Менялись улицы вокруг, менялись люди, населявшие его, менялось его предназначение, но само здание оставалось прежним. Из старых кирпичей, овитый бессмертным плющом с то и дело распускающимися на его витиеватых узорах бутонами. В нём была определённая эстетика, хоть и вряд ли дом можно было назвать хоть сколько-то безопасным для проживания.

К сегодняшнему дню он почти опустел. Не только в плане обитателей. За прошедшие революции, войны и взрывы других социальных бомб почти не осталось и утвари. Мародерствующие оправданно люди пытались наскрести все, даже лишнюю подгнившую деревяшку, чтобы растянуть удовольствие от жизни чуть на подольше. Им было всё равно на то, что останется для будущего.

Но была одна заметная, очень немаленькая вещь, которую так никто и не осмелился взять с собой. Или, быть может, не нашёл сил, чтобы утянуть ее по лестнице вниз?

Пианино. С прелестной расписной крышкой, полным набором клавиш из слоновой кости. Классической чёрной расцветки. Давно расстроенное, но внушающее необъяснимое уважение одним своим видом даже тем, кто был далёк от мира музыки.

Когда Таня вошла в просторный зал квартиры сорок семь, то остановилась — и ещё долго стояла в широком дверном проёме. Ей не удавалось привести себя в порядок — и немало пугало то, что прелестный музыкальный инструмент заставил тело оцепенеть дольше чем на простое мгновение. Что-то было в этом неожиданное, словно увидеть лицо в плотной чёрной маске в окне своего жилища или обнаружить в шкафу вещь, случайно обронённую на чистый пол месяцем раньше. Потому-то так и сложилось.

Тане было около восемнадцати, но в душе её все ещё трепетали вихри подросткового бунтарства. Она очень болезненно реагировала на каждое приобретённое в копилку опыта потрясение. Это были не столько пустые слёзы и отчаянные крики, исполосованная тонко и аккуратно кожа, сколько тяга к бегству. Что-то случилось в жизни крохи Танечки — и она наутёк бежит прочь из дома, предпочитая спорной (по её мнению) идее поделиться переживаниями с родными сутки-другие в заброшенных домах и мирный сон в одной лачуге с кустобородым лишенцем, которому до малолетней беглянки нет никакого дела. Он спросит у нее для учтивости что-то вроде:

«Мелкая, дикон есть?»

И на этом их диалог будет исчерпан.

Таня даже никогда не уточняла, что же есть этот самый «дикон», но в какой-то момент остановилось на том, что это своеобразное оскорбление зеленоватой десятирублёвой купюры.

Она расстегнула красную парку и многозначительно шмыгнула носом. Упёрла руки в бока. Что, сегодня ей составит компанию большое пианино? В голове в два простых движения прорезалась в окошке галочка — напротив пункта «это очень даже неплохо».

Татьяна не умела играть на пианино. У неё не было никакой практики и на других музыкальных инструментах, а пальцы могли только с весьма некрасноречивой однозадачностью сгибаться на манер локтя. Всё детство она провела за бессмысленными, ни к чему не обязывающими занятиями и, сколько могла припомнить, никто из родных не ставил это во главу угла. Сама по себе, в другом мире, с глупыми проблемами, которые разрешатся по щелчку с наступлением круглой даты в календаре её жизни.

Не разрешились.

Девушка сделала неуверенный шаг ближе к одинокому пианино. Она занесла над его прикрытыми крышкой клавишами руку и застыла так, будто впитывала энергию этой вещицы. Или, принимая во внимание размер и духовное влияние — огромной такой вещищи? Не так важно.
Пара карих близнецов разглядывала каждую мелкую деталь на пианино. Здесь сохранились скудные кусочки его истории.

На белых клавишах грубо были вырезаны дни недели. На месте некоторых осталась лишь пустота. Поэтому от стандартного набора уцелело дай бог тридцать. Понедельник, вторник, затем пятница. Суббота, понедельник, затем четверг. Некоторые из них были зачёркнуты, возле некоторых — странные пометки. Неровные кружки, неуклюжие треугольники. На последней, по задумке производителя пятьдесят второй, но здесь — двадцать седьмой, был оставлен последний день. Среда. Зачёркнутая своеобразно, не одной сплошной линией, а двумя скрещенными. Что бы это могло значить? Таня не смогла дать себе ответ.

За одной из ножек очень непоколебимо стояла аккуратная горка книжек. Половина религиозные, половина идеологические. Конечно, основу всего составляли самые толстенные трактаты — «Капитал» Маркса и «Библия» безымянного собрания авторов. А уж затем шла беллетристика, детские сказки и даже что-то из классики. Татьяна видела на корешке знакомое имя Достоевского, но остальные были для неё загадкой.

Под одной из клавиш примостилась мёртвая мышь. Девушка про себя отметила, что уж больно коричневой была редкая шёрстка покойной, таких она ещё никогда не видела.

Таня решила заглянуть в сложное, но абсолютно упорядоченное строение инструмента, где дисциплинированно (а кое-где уже и очень лениво) растягивались струнки и в косой рядок примостились деревянные молоточки. Она весьма задорно хлопнула пальцем по клавише — и в пустом помещении эхом задребезжал звук минорной ноты. Таня сделала это не для того, чтобы услышать щемящий душу вой инструмента, но сразу же нырнула за приоткрытую крышку, отделяющие её любопытство от внутренностей — и посмотрела, как это чудо отреагировало на её действие.

Девушка скинула парку и положила её на грязный пол. Сама осталась в сером свитере с высоким воротником. Она села рядом с пианино на колени и деревянные, будто бы безжизненные пальцы, возложила на уцелевшие клавиши. Так, чтобы каждому хватило!

Таня робко надавила на аккуратно оформленную косточку и стала прислушиваться к тому, что в эту секунду стало первым её несерьёзным порождением. Она выпустила в мир глухую нотку, которой следовало скоро раствориться в кипении заоконной жизни, но была очень горда собой. Даже за эту незначительную шалость.

Теперь настало время перебрать что-то посерьёзнее. Девушка попыталась высечь полноценную мелодию, но вскоре поняла, что её орудие слишком плохо отреагировало на вызов времени — и теперь всё, на что способно это пианино — издавать предсмертный вопль.

Но Таня не сдавалась. Впереди была ещё целая ночь, а может быть и не одна, пока её не хватятся вернувшиеся домой родители — нужно было чем-то занять себя. Чем-то менее визуально-созерцательным, как это обычно и бывает.

Побродив бесцельно по комнате, тяжело подышав и посопев простуженным носом, она снова упала на колени перед пианино.
Клавиша за клавишей, нота за нотой, они отскакивали от дряхлых стен паршивой комнатки в квартире сорок семь и начинали прыгать в бешеном танце. Звуки беспощадно разрывали вдруг нагрянувшую в ушах тишину — и теперь Таня не слышала ни проезжавших за окном машин, ни весёлых переговоров прохожих, в этот тёмный час оказавшихся на холодной московской улице. Музыка, которую она большим рулоном, как самая ответственная ткачиха на этой земле, растягивала в неспешном темпе, продолжала и продолжала набирать оборот. В этом не было никакой классики или определённой школы — разумеется, им неоткуда взяться в случае такой бездарной посредственности, какой была Татьяна.

Мелодия, мысли, мелодия, мысли. Сплетались в одно. Она стала стучать по клавишам агрессивнее, а в какой-то момент сквозь закрытые глаза девушка почувствовала, как ложатся её пальцы даже там, где не было никаких клавиш. И всё равно получалась музыка! Грубая, беспощадная, навевавшая больше страх и ужас, вовсе не то благородство, которое источало само пианино.

Почему ты такая бессмысленная, Танечка?

Танечка ударила кулаком по крышке и отскочила прочь от величественного инструмента. Спешно утирая руками намокшие, раскрасневшиеся изрядно от слёз глаза, она смогла заметить, что всё это время клавиши были прочно прикрыты толстым слоем лакированной древесины с тоненькой золотистой полоской.

Её тяжелое дыхание наполняло комнату куда громче, чем та феерия звуков, разлетавшихся в помещении секундами раньше.
Этот непонимающий взгляд.

А пианино так и оставалось безмолвным. Оно не смотрело в сторону Тани, потряхивая бровями. На его лбу не вспучивались вены, а нос не вбирал в себя килограммы пыльного воздуха.

Оно так и оставалось всего лишь инструментом внутри пустой комнаты в квартире сорок семь, где никто, кроме, разумеется, бродяжки Тани, не бывал прежде уже десятилетиями.

А она хлопнула подъездной дверью и в одном свитере зашагала по усыпанной первым снегом улице, который таял прямо на её глазах.