Вместе со многими ребятами  моего  возраста,  женщинами  и
мужчинами я наблюдал, стоя на одной стороне тротуара, за пьяным
дебоширом,  который  на  другой  стороне тротуара бушевал возле
своего дома. И вот мы стоим на достаточно безопасном расстоянии
и следим за ним.
     У нас, у  свидетелей  этой  сцены,  какая-то  двойственная
роль,  и  я  это  смутно  чувствую.  С  одной  стороны,  мы его
безусловно осуждаем, что ясно из отдельных слов и  восклицаний,
которые издают женщины. С другой стороны, наша реальная сила --
мужчины -- в основном враждебно молчат, по-видимому, интуитивно
чувствуя,  что  как  только  они  начнут высказывать осуждающие
слова,  от  них  немедленно  и  вполне  справедливо   потребуют
действий,  а  действовать, то есть связываться с пьяным, они не
хотели.
     Пьяный время от  времени  мощным  ударом  ноги  проламывал
забор  своего  дома,  ругал своих домочадцев всеми непотребными
словами, отчасти эти непотребные слова обрушивались  на  редких
прохожих и на нас, глазеющую толпу.
     Время  от  времени он прерывал поток ругани, чтобы достать
из  внутреннего  кармана  пиджака  поллитровку  хлебной  водки,
сделать  из  нее  несколько  глотков,  вертикально вверх подняв
бутылку  над  головой,  с  какой-то   уважительной   трезвостью
заткнуть  ее  пробкой,  вложить  в  карман  и снова -- эх! -- с
бешеной силой, словно влив  в  усталый  мотор  горючее,  начать
выламывать  ударами  ноги штакетник своего забора, захлебываясь
всеми вариантами русского мата.
     Двойственность нашей роли заключалась в  том,  что  мы,  с
одной  стороны,  как я говорил, осуждали его, с другой стороны,
служили достаточно внимательными зрителями его выкрутасов  и  в
этом  качестве  мы безусловно подхлестывали его, как бы говоря:
-- А ну, давай! А ну, еще что-нибудь разэдакое, а то это ты уже
показывал...
     Вот что мы ему говорили своими присосавшимися взглядами, а
главное, каким-то терпеливым ожиданием, что  самое  интересное,
самое неслыханное еще предстоит.
     В  конце  концов,  видимо,  ему это надоело, и он, схватив
камень, свирепо замахнулся на нас, и тут вся  толпа  ахнула,  и
некоторые, в том числе и я, отбежали на еще большее расстояние.
Женские  крики,  раздававшиеся при этом, можно было понять так,
что вот, наконец, он сделал то ужасное,  что  все  мы  от  него
ожидали, что это ужасное будет повернуто против нас.
     Некоторые  мужчины, наиболее стойкие, остались на месте, и
по комической неестественности позы каждого из них  было  ясно,
что  они  замерли  в  тех  позах,  в  каких  застал  их пьяный,
замахнувшийся на них камнем. Вернее, в тех позах, в  каких  они
решили  дальше  не отпрядывать, осознав это свое решение уже во
время замаха.
     Они как бы говорили своими позами: вот мы остались  стоять
так,  как стояли, мы ничего не делаем, чтобы укрыться от камня,
а также ничего не делаем, чтобы этот камень в  нас  попал.  Как
видишь,  у  нас все честно. Но если уж теперь камень, брошенный
тобой, попадет в кого-нибудь из нас, тогда не серчай, тогда  мы
с тобой расправимся.
     Но  оказалось, что замах этот был ложным. Замахнувшись, он
остановил руку за спиной,  несколько  секунд  любуясь  всеобщим
переполохом,  то  есть  нами,  отбежавшими,  а также мужчинами,
которые  своими  замершими  позами  выражали  крайнюю   степень
исчерпанности своего миролюбия.
[...]
 Теперь, вспоминая этот случай, я думаю, что он с некоторой
комической точностью  повторил  положение  Европы  тех  времен,
когда  все пытались ублажить Гитлера, одновременно разжигая его
своим политическим любопытством к его кровавым делишкам.